Заслон - [50]

— В бой! — экзальтированно выкрикнул толстый лысоватый полковник и вскочил, громко рукоплеща мягкими ладонями. Все встали, гремя стульями и бряцая шпорами. Воинственные клики потрясли пыльные портьеры. Молодежь ринулась на сцену покачать вновь явленного пророка, но виновник торжества сделал протестующий жест и отступил в глубь эстрады. Ретивые почитатели ораторского искусства Сахарова, опрокинув стакан с водою и подмочив лежавшие на столе листки с набросками доклада, попрыгали обратно в зал.

Сделав легкий полупоклон и мелодично позванивая шпорами, генерал сошел с золоченой эстрады, с которой обычно увеселяли публику заезжие шансонетки, в охваченную ликованием толпу. Ему жали руки, кто-то предложил хранимое рядом с собой кресло, а он шел по истертой ковровой дорожке, показывая в широкой улыбке зубы, к дальней ложе, где ждал его адъютант. Когда Сахаров уселся, председательствовавший на съезде генерал Сычев хитренько улыбнулся и сказал с едва заметной ехидцей:

— А сейчас, господа офицеры, я предлагаю с глубочайшим вниманием выслушать мнение аборигена здешних мест, главы войскового правительства Ивана Михайловича Гамова.

Вздремнувший было под шумок Гамов крякнул, провел рукой по редеющим волосам и кинул недобрый взгляд на Сычева. Он никак не ожидал такого подвоха: попробуй тут выкрутись, когда продремал добрую половину доклада. «Стукнуть розовую ехидну по плеши или оттягать за реденькие бачки, чтобы не выставлял дураком», — подумал нерассудливо Гамов и глянул исподлобья вокруг.

Он увидел приветливые лица. Все улыбались. Сахаров привстал с кресла в своей ложе и, снисходительно похлопывая ладонями, пропел своим звучным баритоном:

— Просим, наказного атамана, нижайше просим!..

Незаметным движением водворив на место верхнюю пуговицу парадных касторовых с желтыми лампасами брюк и поскрипывая мягкими сапожками, экс-атаман ленивой поступью направился к золоченой эстраде. Улыбающийся Сычев розовым амуром подлетел к ее краю, протянул ему руку и почти втащил по узенькой лесенке наверх.

— Смелее, смелее… — свистящим шепотом задышал он в ухо. — Мы все вас любим и ценим. Нужно же сделать кому-нибудь великий почин!..

Гамов приосанился, прижмурил светлые глаза. От него ждут речи. Что ж, он произнесет ее, как произносил уже однажды по ту сторону Амура, б то время она была неплоха, а теперь, два года спустя, так неожиданно предоставился случай ее повторить, к тому же никто из сидящих в зале ее и не слышал. Это, пожалуй, даже к лучшему, что он не собирался сегодня говорить, не ломал голову над чем-либо новым. Лучше не придумаешь, ей-богу, нужно изменить форму обращения и только. И как тогда, в марте восемнадцатого, когда он звал благовещенских реалистов под знамена затеянного им мятежа, Гамов шагнул вперед, обласкал взглядом тесные ряды офицеров, картинно поклонился и начал:

— Дорогие соратники, дорогие гости! Век наш — век мрачного пессимизма! У современного передового человека нет ни счастливых грез, ни веры в высокое; его оставили идеально-чистые мечты, которые вели людей великих к славе бессмертных подвигов…

Речь, видимо, производила впечатление: по залу пронесся шелест голосов. Экс-атаман возвысил голос:

— Невыносимо тяжело должно быть нравственное состояние человека, который не утратил еще веры в то, что он — образ и подобие бога. Представьте себе юношу, окончившего курс наук; у него много знаний, перед ним широко открыты двери к разносторонней, полезной для отечества деятельности…

— Ну, уж это слишком! — гневно перебил его темноволосый, сидевший во втором ряду офицер, вскидывая смуглое скуластое лицо и рубанув рукою воздух. Он вскочил, бесцеремонно двинув своего соседа, шагнул к эстраде и повернулся лицом к сидящим в зале. Темные глаза его пылали.

— Ваше превосходительство, — обратился он, не забыв при этом щелкнуть каблуками, к генералу Сычеву. — Не мне указывать вам, старшему по чину, как вести столь ответственное собрание, к тому же мы все ваши гости, но то, что сказал здесь атаман Гамов, не вселяет в наши сердца бодрости и… простите… звучит несколько экстравагантно, если не сказать больше! Такие речи на съезде белого офицерства явно неуместны. Мы не мальчишки! И даже те из нас, кто сидел год-два назад на школьной скамье, оросили своей кровью не одну пядь родной земли, прежде чем перешли Рубикон и стали скитаться по чужим городам и весям. И Маньчжурия для нас — сторонушка не дальняя да печальная! Там, за Амуром, мы оставили все, что нам дорого. Не вернуть этого — значит пулю в лоб! Каждому… каждому, кто сидит в этом зале. И нет иного выхода, и не будет!

— Кто это? — спросил Сахаров у адъютанта. В его холодных глазах блеснуло что-то похожее на любопытство, но он тотчас же опустил их и стал внимательно разглядывать свои крупные белые руки.

— Это представитель ставки Семенова, ваше высокопревосходительство, — почтительно привставая, ответил вполголоса адъютант, — поручик Беркутов.

— Вы с ним знакомы, Городецкий?

— Так точно, — краснея от удовольствия, подтвердил синеглазый и румяный адъютант. — Мы с ним учились в Благовещенской…

— Отлично! Вы его мне потом представите. Умница! Как он отчитал этого… этого… — Не найдя нужного слова, генерал Сахаров весь подался вперед и стал самым внимательным образом смотреть и слушать.