Защита поручена Ульянову - [8]

Разломив дело надвое на развороте с ленинской страничкой, протягиваю его через стол.

- Не хотите взглянуть? Прелюбопытная штука!

В читальном зале партархива все в одном звании - исследователи, но мой визави, очевидно, «заостренная» разновидность представителя этого племени: он слишком глубоко забился в свой материал и первые мгновения глядит на меня невидяще и отрешенно.

- Дремавший доселе клад? Самородок? - спрашивает он наконец.

- Не думаю. В правовых изданиях это письмо, по-видимому, печаталось.

- Для меня - самородок. - Он почему-то хмурится и бежит глазами по страничке. - Знаете, что я сейчас делаю? Мысленно отбиваюсь от изречений о краткости…

У вас нет такого ощущения, что все это очень сильно прежде всего потому, что очень кратко? Я киваю.

4

В уголовном деле отставного солдата Красноселова раньше других строк я прочел вот эти:

«Защитником подсудимого явился избранный им помощник присяжного поверенного Ульянов».

А вслед за ними - вот эти:

«Товарищ прокурора полагал применить подсудимому наказание по 2 степ. 31 ст. Уложения о наказаниях. Защитник просил о понижении нормального наказания на две степени».

Спор о размере наказания. И только, пожалуй.

Первую загадку правосудия - был ли в действительности уголовный случай и виновен ли в нем «отставной рядовой» - стороны, как представлялось, решали одинаково: «Да, был. Да, виновен». Иначе бы Ленин ходатайствовал об оправдании. В просительном же пункте его реплики - назначить наказание двумя степенями ниже. Для невиновного не просят ни выше, ни ниже. Невиновных оправдывают.

Любопытно, что говорил сам подсудимый? Очевидно, и Красноселов тоже обвинял Красноселова? Самообвинял и каялся?

Ищу соответствующий кусок в журнале: так по тогдашней терминологии именовался протокол судебного заседания. Статья 838 Устава уголовного судопроизводства монаршим именем повелевала при рассмотрении дел с присяжными заседателями не «прописывать» в протоколе (журнале) показаний и объяснений, относящихся «не к порядку производства, а к самому существу дела». Существо - за рамки журнала. Писцовой задачей было лишь перечислить процессуальные обрядовые станции, которые судебная машина пробегала в ходе процесса. Журнал представлял собой типографский многолистный бланк-вопросник. Печатные буквы спрашивали (94 вопроса по одному варианту, 68 - по другому), рукописные - отвечали. Печатным не нужна была суть, и потому рукописные не воспроизводили ее. Редко-редко пробивалась живая действительность из-под условностей журнала, и уж совсем невероятными были те, считанные по пальцам, случаи, когда сам журнал проявлял какое-то подобие интереса к содержанию показаний и объяснений.

Таким исключением и был 37-й вопрос журнала, в ответе на который стояло совсем неожиданное:

«Подсудимый виновным себя не признал».

Не признал? А Ленин признал? Возможно, Красноселов столь самоочевидно изобличен в преступлении, что отрицать его вину было бы попросту немыслимо?

В чем же дело?

Чтобы ближе увидеть Ленина в этой защите, необходимо, очевидно, воспроизвести формулу обвинения по делу…

Звучала она так:

«…Василий Петров Красноселов… тайно похитил из незапертой квартиры проживающего в г. Самаре мещанина Степана Васильева Сурошникова деньги 113 рублей серебром…»

Кража! Пятнадцать раз молодой помощник присяжного поверенного занимал место за адвокатским столиком окружного суда по уголовному отделению, и в одиннадцати случаях буква обвинения его подзащитных выражалась словами: «тайно украл», «тайно похитил»…

Россия в ту пору переживала страшное бедствие - голод.

Энгельс в интервью одной французской газете говорил, что России «приходится вести борьбу с противником более грозным, чем все другие, - с голодом»10.

Плеханов писал:

«Только в варварских деспотиях варварской Азии возможны те потрясающие явления, которые во множестве совершаются теперь в нашем отечестве. Голодный тиф, голодная смерть, самоубийство от голода, убийство близких людей с целью избавить их от невыносимых мучений, а в лучшем случае, полное экономическое разорение - вот что выпало теперь на долю и без того уже совсем неизбалованных судьбою крестьян, бедных городских мещан и рабочих» [11].

Из дела в дело кочевали извечные мотивы старой российской действительности: без хлеба, бесхлебье, голод.

В день энгельсовского интервью о России - \ апреля 1892 года - в Самарском окружном суде, неспешно и негромко, шли последние приготовления к слушанию зау-ркд-дела трех подзащитных Ленина.

Красильников, один из этих трех, рассказывал на допросе, что 27 ноября 1891 года «…он был в г. Самаре, где зашел в солдатскую слободку, на квартиру к своему знакомому крестьянину Кузьме Федорову Зайцеву, и застал там еще совсем незнакомого человека, которого Зайцев называл Ильей; стали разговаривать про нужду и хлеб, и он, Красильников, предложил Зайцеву и Илье совершить кражу хлеба из амбара крестьянина сельца Томашева Колка, где, как он знал хорошо, такового было много».

Бесхлебье сгоняло голодных в скопы. Одни кончали неудачливо - сбивали замки на кулацких амбарах, и их брали тут же, у хлеба; другие успевали выкрасть либо деньги, либо хомут, железный чиляк, но чаше и прежде всего - хлеб. Бамбуров, чернорабочий, был обвинен властями в краже со взломом, позволившей ему, судя по обвинительному акту, завладеть такой добычей, как… сюртук, ветхий пиджачишко, мешок и… три горбушки хлеба.