Защита - [26]

– Всё правильно, кроме последней фразы. Она вопреки всему…

– Мавр сделал своё дело, Мавр ушёл, – закончил Невмывако.

– Выпьем за Красноград, – предложил Сева.

– Выпьем, – сказал Семёнов, – но только не он нам не подошёл, а мы ему не нужны.

– Нет, не согласен, Красноград неповторим.

4

– Внимание, шеф идёт!

Вдоль стола к ним танцующей походкой шел Протопопов, улыбающийся, с рюмкой, в расстёгнутом пиджаке.

– Стоп! – закричал Кирилл. – Дальше демаркационная зона.

– Мир, мир, – говорил Протопопов.

– Нет, Дим Димыч. Я вот выпью для храбрости и всё вам объясню. Что вы чувствуете?

Протопопов улыбался:

– Мессией себя чувствую, карающим за грехи. Не сегодня, сегодня праздник. Сегодня утром спрашиваю: «Где Мокашов?» Отвечают: бродит где-то. А я-то наверняка знаю: он в бронеяме. Слава богу, думаю, не в долговой. Давайте выпьем за тех, что ухают по утрам!

– Вам настучали.

– Стучите вы. Наивные молодые люди, при работе бронеямы на кафедре вздрагивает пол.

– И налицо материал, – вздохнул Кирилл, – к вопросу о подпольных ядерных взрывах.

– Я обещаю… – Протопопов прикрыл глаза, но Кирилл не дал ему договорить:

– Готов составить ваше досье обещаний.

– Преемником Дарьи Семёновны с её кондуитом станете?

– Мы будем похлеще. И победителей не судят.

– Минуту назад вы предлагали судить.

– Шушер судить, а не победителей.

Позвякивали бокалы, звонкими гласными выделялись высокие женские голоса.

– Выгоним неугодных. К дьяволу отношения. Вы зелены. Думаете, сил непочатый край. А их, по опыту вам скажу, всего на две-три стоящие работы. Я не о диссертации. Диссертация моя – форма жертвенности. Для всех. Такова жизнь. Вы думаете, мягкость в ней нужна? Необходима и жестокость. Жестокость тоже в порядке вещей.

За опустевшим столом продолжались разговоры. В зале было душно, и открыли окно. От ветра болталась занавеска, и доносился шум машин с улицы. И здесь продолжался разговор.

– Ну что, Данила-мастер, – спросила женщина, – не вышла ещё твоя чаша?

– Пока не вышла, – отвечал мужчина, – но ещё не вечер, и будет непременный праздник и на нашей улице. Ведь есть какие-то моменты неразделённости и в разделённой любви.

– А я за простые средства. Чего тянуть? Ношу с собой это потрясающее возбуждающее. Всё жду момента всыпать ему.

– Так он не пьет, а только ходит с бокалом, чокается.

– Выпьет когда-нибудь.

– Непременно выпьет. Обязан.

– И озвереет старичок. А успокаивающее дома я повыбрасывала. Останется мини-спектакль отправки его в одиночестве домой.

– Ну, дай бог!

– С Генриеттой у них никак, – рассказывала Люба, – наставила ему рога.

– Не фантазируй. Как у тебя с Кириллом?

Губы у Любы мягкие, податливые, по таким не угадаешь – целомудренные или сплющились в тысячном поцелуе.

– Никак. Водит по разным местам.

– И что?

– Ничего. Все вы, мужчины, болтуны и обманщики.

– Так уже все?! А шеф на банкете не сделает тебе предложение?

– При этой-то сторожевой собаке? – кивнула Люба на Протопопову.

5

Невмывако ждал удобного момента заговорить с Протопоповым. И хотя этому никто уже не мешал, он испытывал затруднение, точно общение их шло по видеотелефону или через прочное прозрачное стекло.

Протопопов теперь себя отлично чувствовал. Минуты, когда он был барахтающимся паучком, прошли. Он снова ощущал себя человеком с копьем, карабкающимся на пьедестал. «Берегитесь теперь! Вы породили меня, а я вас убью».

Теперь, когда ухищрения были позади, ему не хотелось оставлять навязанную себе роль. У атмосферы недосказанности и неопределённости есть своя прелесть. На вечере он ходил среди присутствующих и зорко в них вглядывался, но взгляд свой в ответ умышленно отводил. И ему доставляла удовольствие тревога во многих глазах, которую развеять не спешил, хотя и считал, что, в конце концов, все обрадуются.

– Что для нас характерно, для нации? – улыбаясь, спрашивал Левкович и сам тут же отвечал: – Вера. Мы верим и доверяем всему.

– Но вера – это религия, – возражал ему Пальцев. Остальные не осмеливались вмешиваться, хотя Левковичу требовался оппонент.

– За верой наступает безверие. Обычное перерегулирование. Была у меня привычка с собою ластик носить. Привык я писать карандашом и тут же вносить изменения. Приходишь домой, и всё выгребаешь из карманов. Резинку, естественно, на стол. Недавно глянул: весь стол в резинках. Теперь в институт обратно резинки ношу. Процесс автоматического регулирования. Религия – всего лишь гипотеза для умственно отсталых людей. Нужно было её сломать, и сломали, а теперь ловят рыбку в мутной воде. Религия – массовое одурачивание.

– Её беречь нужно, как умирающую традицию, как Деда Мороза, волшебников и чертей.

– Привыкли рубить с плеча. Веками была лекарством, опиумом для народа. Лучше чем водка. А опиум – лекарство, если разумно применять. Представьте, мор, нищета, эпидемии. Так нашлись умники, придумали сказочку. Иначе – ложь во спасение, объединяющую.

– Нет, – возразил Левкович уверенно, – мизер пользы и масса вреда. Христианское учение двадцать веков отрицало знание. Всё, что было наукой достигнуто – результат борьбы, даже если сами учёные носили рясы.

– Убеждённость нужна, – Протопопов потёр ладони. – На кафедре старуха – Дарья Семёновна. Её не собьёшь. Старуха вздорная, со странностями, надоела всем. Но у неё убеждения, и она верит, что спасает мир. А кафедре сам бог велел заниматься космосом. Вы, Моисей Яковлевич, один из зачинателей. А теперь от этого руки умыли. «Организовывайте, реорганизовывайте, – ваши слова, – а меня увольте, избавьте от мелочей». А в этой мелочности копеечной – и суть наша вся.