Зарницы над полигоном - [33]

Это как бы подстегнуло солдата, он подробно начал излагать план своих действий.

— Вопрос заключается в том, чтобы каждую часть балки заранее приготовить и доставить на крышу. Как? Пусть подумают другие. Тут я не специалист.

Лейтенант Нефедов разрешил сесть солдату, посмотрел еще раз на схему вышки, улыбнулся: действительно, проблема решалась просто. И нет никакой нужды обращаться за помощью к командиру части.

— На этом технический совет считаю законченным, — сказал он всем. — Остаться ефрейтору Ануфриеву и сержанту Евсикову. Встать! Выходи строиться.

С Ануфриевым и Евсиковым они разработали методику подъема каждой балки, а вскоре рядовой Сиваков вышку сварил так, как он предлагал: часть на земле, а часть прямо на крыше водонапорной башни. И началась работа. Три дня солдаты доставали с большой глубины трубы, меняли их и снова ставили. В день пуска эрлифтовой установки почти все сантехники взвода собрались у башни. Лейтенант Нефедов проверил готовность всей системы, приборы, включил установку. На манометре вздрогнула стрелка прибора, пошла вверх по шкале. Молчавшая до сих пор скважина вновь стала давать воду. Это было радостно. Но те минуты уже забылись, и Нефедов находил во всем сделанном лишь рациональное зерно. Помогло делу, значит, хорошо, а нет — куда смотрел раньше. Может быть, не случилось бы аварии сегодня.

И он, прежде чем идти на линию, зашел к майору Баранову узнать все, что случилось. А через каких-нибудь десяток минут он шел по трассе.

На другой день мы с ним встретились. Передо мной сидел лейтенант, у которого прежде всего бросались в глаза руки. Они были трудовые и, мне казалось, пахнут они не то машинным маслом, не то еще какой-то другой смазкой. А может быть, этот специфический запах исходил не только от рук. Он весь был пропитан запахами мастерских, подземных колодцев. И это выделяло его среди других офицеров, своих сверстников, которые пришли, как и он, служить всего лишь на два года, но имели дело с радио, в руки только брали отвертку да шариковую ручку. Я не раз с ними встречался в частях. А может, он завидует им, думал я.

— Нет, не завидую, — сказал он. — Человек только тогда будет счастлив, когда убедится, что его работа приносит людям радость. Вот так и у меня… Я сам лично не обслуживаю технику, ракеты, установки, но мне приятно, что мой труд нужен сослуживцам, всему коллективу. Порой, правда, заедает тщеславие: хотелось за эти годы сделать больше. Не успею, видно.

— А зима не волнует?

— Нет, тепло и в домах, и в зданиях будет.

Он улыбнулся, и черные глаза его озарились нескрываемой радостью.

РАСКАЯНИЕ

— Эй, Панков, ты где? Строиться пошли! — крикнул в сложенные у губ ладони рядовой Шамсулвараев, которого солдаты между собой во взводе и батарее просто называли Шамсул. Ростом он был невысокий, крутоплечий и, несмотря на свою принадлежность к древнему роду татар, лицом походил на русского.

Рядовой Панков на вид еще совсем юный, с мальчишескими чертами лица, черноглазый, со сбитой на затылок шапкой. Он шел по складу, не торопясь, глядя по сторонам на ящики с ЗИПом.

— Чего ты тянешься… Мало тебе от сержанта Титова влетело, — упрекнул его Шамсулвараев, снимая комбинезон.

— А-а, все равно. Семь бед — один ответ.

— Ну, завел. Полгода только служишь.

— Зато наслышался уже. Панков то, Панков другое. А ну вас, — вспылил он и, скомкав комбинезон, бросил его в ящик.

— По головке, думал, за плохую дисциплину погладят. Меняй свой характер, Панков… На репетицию пойдешь?

— Нет, не пойду. Раз Панков такой-сякой — пусть сами, без него…

Солдаты их взвода уже стояли в строю, и сержант Титов взглянул на часы, а потом на Шамсулвараева и Панкова, крикнул:

— Бегом в строй!

Снег под сапогами скрипел и рассыпался, дорога тянулась лесом, круто впереди поднималась на взгорье и полого опускалась к городку. Шамсулвараев затянул песню, солдаты подхватили. Панков для приличия открывал рот, шевелил губами и искоса поглядывал на шагавшего сержанта. «Пусть, — думал он, — видит, что я пою. Лишь бы не придирался».

Вечером Панков решил написать письмо. Письмо, однако, не клеилось, и о чем писать домой матери, он не знал. О том, что получил два наряда вне очереди за пререкание с сержантом, ей не напишешь, иное дело — Стасу. Друг, до армии играли в одном оркестре. Попробовал ему написать, но тоже не смог сосредоточиться: за стеной в Ленинской комнате сержант Титов репетировал с эстрадным оркестром концертную программу.

Звуки в стенах резонировали, искажались, и Панков досадно морщился, улавливая в игре оркестра фальшивые ноты, нестройность. Сержант Титов кого-то отчитывал, а Шамсулвараев, показавшись после репетиции со вздутыми от мундштука трубы губами, был задумчив.

— Тра-та-та, тра-та-та, — сидел он на стуле, подшивал воротничок и отстукивал ногой такты.

— Тут реже надо… ко-нар-мейская тачанка. Слышишь? — подсказал Панков.

— Спасибо. К сожалению, платить нечем за советы. А ты ведь просто так расточать талант не будешь. Выгоды нет.

Панков вспылил, одернул гимнастерку и ушел курить. По вечерам теперь он искал для себя занятия: со стулом в числе первых спешил устроиться у телевизора, играл в домино, шашки. Но удовольствия в этом не находил. Сначала у него появилась не то жалость, не то сочувствие к самому себе, потом — недовольство собой.