Зарницы над полигоном - [34]

А оркестр между тем набирал силы и с каждой репетицией играл лучше. Шамсулвараев повеселел и, расхаживая по хранилищу, пел во весь голос «Тачанку».

«Откуда только у него настроение берется, — недоумевал Панков. — Все поет». Для него же, Панкова, все здесь было каким-то отчужденным. Ни к службе, ни к самому себе не лежала душа. Чего-то хотелось, о чем-то думалось, но спроси, о чем, он бы не сказал точно. А в требованиях сержанта и прапорщика видел только придирки: не вовремя стал в строй, самовольно ушел в клуб, не прибрал за собой рабочее место. Даже Шамсул — и тот чуть что делал замечания:

— Не отвертка у тебя — зубило… Мог бы поточить.

И все это скребло до неприятности, точно наждаком по сердцу. Трубу Панков спрятал в чехол и дал себе слово никогда, ни при каком случае не играть здесь, в батарее. Уединение, на его взгляд, теперь было единственным спасением от всех неприятностей и строгого командирского глаза. Но однажды он услышал за спиной знакомый голос:

— Что, Панков, в демоническом одиночестве страдаем?

Повернувшись, он увидел командира взвода старшего лейтенанта Анохина. В темных глазах его прочитал не то упрек, не то ироническую насмешку.

— Да так уж, как умею, — промолвил Панков вставая.

— Жаль, очень жаль. Между прочим, — задумавшись и глядя в глаза подчиненного, старший лейтенант продолжал, — говорят, когда-то одаренных природой людей, но бездарно прожигающих время, секли розгами. Как думаете, правильно поступали древние?

— Может, и правильно. Только человеку видней, что делать, — ответил Панков с категоричностью.

— Я не согласен. Что отпущено природой человеку, то должно служить людям, всему обществу… У вас, например, тоже есть призвание! — сказал он вдруг в упор Панкову. — Так чего же его от других прятать?..

Несколько солдат подошло к ним. Анохин за разговором их не заметил. Он продолжал:

— Обида, видите ли, душу бередит. Его не понимают командиры, товарищи! Еще как понимают! И то, что службу вы плохо начали, и то, что способности имеете… А что касается искусства… Почему, скажем, наши советские солдаты стояли часовыми при Мадонне Сикстинской? И именно наши, советские!

— Ценность, вот и берегли, — ответил из-за спины рядовой Савичев.

— Не спорю, ценность. А искусство? Творение рук художника? Это уже идет не от ценности, как товара, а гораздо от большего. От сознания людей.

Беседа длилась долго и была не очень-то приятной для Панкова. Но, странное дело, в тот вечер и потом он чувствовал какую-то облегченность. Беспокоило одно: что за мадонна, о которой говорил командир, и где можно ее увидеть? В библиотеке опасливо, чтобы не высмеяли, спросил:

— Вера Петровна, нельзя ли, допустим, взглянуть на мадонну?

— Рафаэля? Минутку, если не на руках. Вот пожалуйста, — и подала репродукции с картин Дрезденской галереи.

Он смотрел и читал. «Меркурий и Аргус», «Семейство молочницы», «Святая Инесса»… И тут на него глянула женщина и от нее повеяло каким-то душевным, глубоким спокойствием. «Ах, вон она какая!» — подумал он.

Под нею облака, на руках ребенок, старик показывает дорогу. Иди, будто говорит он, иди к людям. Ты величие и начало всей жизни. Ты мать. Панков представил рядом с нею солдат с автоматами, их лица, выгоревшие гимнастерки, пыльные сапоги, руки землепашцев. В том, что ему виделось, было действительно что-то великое, непостижимое, сразу не укладывавшееся в его голову. Вдруг сравнил: он и они. Они и он… «А ведь может случиться?.. Нет, глупости, — оборвал он себя, оглянулся, словно со стороны кто-то мог прочитать его мысли. — И что? Стал бы… и не хуже стоял!» — подумал он о себе и о товарищах не без гордости. Но, вспомнив упреки сержанта, свое по-детски капризное поведение с этой трубой, сразу сник, устыдился самого себя, только что обуревавших его возвышенных мыслей. И они завладели им, он не смог уже не думать о том, что служба-то ведь только начинается. Все еще впереди.

— Спасибо, возьмите, Вера Петровна, — сказал Панков с облегчением.

…Когда на смотре художественной самодеятельности рядовой Панков исполнил соло на трубе, многие говорили, что труба плакала. Может быть, они и ошиблись. Но в его игре действительно было что-то такое, что выражало и человеческую боль, и радость, и вопрошание к людям, похожее на раскаяние.

НЕУЧТЕННЫЙ ФАКТОР

Вертолет с двумя пассажирами — приехавшим из Москвы генералом Прокофьевым и представителем местного штаба полковником Ольховским, поднявшись над сопками, шел в район учений. День был весенний, но холодный и пасмурный. По балкам все еще держался снег.

Генерал вспомнил о низовом пронизывающем ветре и зябко пожал плечами.

Полковник сидел рядом с ним на подставной скамеечке и потирал заледеневшие ладони. Было ему лет сорок пять, не более.

Генерал встретился с Ольховским на заслушивании замысла учения и сразу почувствовал в нем ум незаурядного командира. Но перед общим подъемом подразделений по тревоге генерал все же сделал в его адрес критическое замечание:

— Не знаю, не знаю, к чему вы привыкли, однако темп наступления намечен заниженным. Вряд ли вы добьетесь успеха…

— Товарищ генерал, при разработке решения мы взяли во внимание не только передовой опыт, но и погоду, состояние дорог. По данным метеосводок, с завтрашнего дня начнутся дожди и возможен снегопад, — возразил полковник Ольховский, стоя перед развернутой на столе картой. — А эти речушки? Летом — по щиколотку, а весной и осенью — ни пройти, не проехать. Без понтонеров не обойтись. И это приходится учитывать.