Заре навстречу - [56]

— Какие ещё воры?! — рявкнул полицай. — Ты чего не знаешь, что сейчас новый порядок установлен? Воры у вас раньше красные были, а теперь — господа. Всё, извели, прогнали воров, поняла, дура?!

— Поняла, поняла, — вздохнула Жорина мама.

— А ну еду выставляй, живо!

— Еды у нас много уже отнимали. Сами голодаем.

— Я чего сказал — еду давай! — загрохотал, матерясь, полицай.

Жорина мама ещё раз вздохнула, и вынесла полицаю кое-что из их действительно скудных пожитков. Часть еды полицай сразу же сжевал, а часть — распихал по карманам.

Собрался уже уходить, но тут спросил:

— А тут у вас чего?

— Здесь чулан, но он пустой.

— Пустой, говоришь?

— Да.

— А вот сейчас проверю.

Сидевшие в чулане ребята бесшумно отодвинулись от стола.

Там уже не было так темно, как с раннего утра, багровое свечение наполняло сумрачный воздух. Но когда полицай распахнул дверь, он не увидел ребят, потому что выбивающаяся из маленького оконца под потолком световая колонна ударила прямо в его лицо.

Полицай не видел ничего кроме этого ненавистного ему алого свечения. И в какое-то мгновенье он испытал чувство даже и не страха, а самого настоящего ужаса.

И он поскорее захлопнул эту дверь, и быстро повернувшись, пошёл прочь от этого дома. Он был всё ещё чем-то так напуган, что его всего буквально трясло, и он даже забыл выругаться, хотя к ругани была у него уже выработана привычка.

Ну а в чулане ребята поднялись, и стояли друг напротив друга, торжественные и сосредоточенные.

Жора Арутюнянц вздохнул:

— Вот так то…

А Василий Левашов произнёс:

— Но если бы даже этот полицай даже и застукал нас здесь, то никак обвинений не смог бы предъявить.

— Тем не менее, в следующий раз предлагаю встретиться у меня, — сказал Ваня Земнухов.

— Предложение принимается, — ответил Витя Третьякевич, а про себя подумал: «А всё-таки здорово было бы установить связь со взрослыми подпольщиками. Ведь они наверняка должны быть в Краснодоне».

Глава 21 Побег

Наладить связь со взрослыми подпольщиками мог бы помочь комсомолец Евгений Мошков. И хотя его самого нельзя было назвать взрослым, во всех смыслах этого слова — всё же он был старше и Вити Третьякевича, и Вани Земнухова, в 42-ом году ему исполнилось 22 года.

Ещё в 1939 году его призвали в ряды Советской армии. Служил в авиаполку на Кавказе. Когда началась война Советского Союза с фашисткой Германией, Евгений был мобилизован на фронт.

Там, он ежедневно совершал те маленькие подвиги, которые совершали и все его товарищи — бойцы нашей армии. Они сражались, и, когда это требовалось — отдавали свои молодые жизни. Кто-то был убит, а кто-то ранен, и испытав адскую боль на перевязочных пунктах или в госпиталях, где не хватало медикаментов, где врачи и медсёстры едва держались на ногах, потому что у них просто не было времени выспаться — они снова возвращались на передовую, и получали новые мучительные ранения, или погибали, не заслужив особой славы только потому, что кругом было великое множество таких простых, но чистых маленьких подвигов во имя Жизни.

И когда в июле 42 года часть в которой служил Женя попала в окружение под Миллерово, то бойцы её сражались до последнего. Они дрались, истекая кровью, до последнего патрона, и пускали этот последний патрон в фашистов, а не в себя только потому, что чувствовали силы и в плену продолжать борьбу, а потом и бежать из плена и сражаться с удвоенной яростью.

Кто не погиб, того брали в плен. Среди военнопленных оказался и Женя Мошков. Особенно мучительно было ему от того, что он знал — от Миллерово до родного Краснодона не так уж и далеко — можно дойти пешком…

* * *

Это было в последние, и ещё жаркие дни августа…

Семья Мошковых: мать Жени — Елена Радионовна, и его бабушка, были согнаны новыми жильцами: немецким офицером и его прислужниками в сарайчик. Там Мошковы вели такое же мучительное, из-за неведения своего будущего, существование, как и многие иные Краснодонские семьи. И эти их мучения отягощались ещё и неведением о судьбе Жени.

Конечно же мать верила, что её сын жив, но всё же, помня его последние письма, и зная, какие жестокие бои проходили в тех местах, где дислоцировался его отряд, она часто печально вздыхала, а то и плакала украдкой, и в тайне ото всех молила Бога, чтобы в один день её сынок вернулся, и тогда бы она уже ни за что никуда не выпустила, а берегла бы его, милого, как зеницу ока…

И вот однажды утром, когда она по обычаю своему, сидела в сарайчике и перечитывала особенно дорогие места в письмах сына, которые он раньше присылал ей с фронта, то услышала грубые голоса немецких солдат, которые орали со стороны калитки на ломанном русском:

— Ти есть кто?! Мы тебя ни знать! Пшёль отсюда! Или хват тебя в полица!

Сердце Елены Родионовны сжалось и одновременно едва не разорвалось от мучительного и счастливейшего предчувствия. Неужели её сыночек вернулся?!

Она выскочила из сарайчика, и опрометью бросилась к калитке, где стояли, два расфуфыренных немецких солдафона, и презрительно огрызались на молодого человека, который пытался пройти в садик Мошковых с улицы.

Сердце матери упало — она сразу поняла, что этот молодой человек — не её сын. Тем не менее, она подошла. Опережая её, молодой человек спросил: