Запоздалые истины - [154]

Но Рябинин не отвел взгляда: как узнал, где и давно ли? Впрочем, инспектор мог догадаться тут, сейчас, — он человек быстрого ума, не чета ему, тугодуму. Это их общий ребенок... Тогда все становится на свои места. Все ли?

И потерялся, следя за убегающей мыслью...

...Источник квалификации следователя лежит не в знании криминалистики и права, а в знании людей и жизни.

Пролетела хорошая мысль, и он напряг мозг, чтобы ее запомнить, — слишком много их, хороших и простеньких, которые неизвестно где берутся и неизвестно куда убегают.

— Дыкина, подождите в коридоре, — бросил Рябинин.

Она вышла напряженно, какими-то резиновыми шагами, готовыми к прыжку — сюда, в кабинет, где ничего не договорено и не решено. Инспектор исчез вслед за ней, потому что оставлять сейчас Дыкину одну было нельзя.

Рябинин приготовил бланк протокола допроса. Он почему-то сразу устал, словно ворочал бревна. От своего ли долгого непонимания, от психической ли слепоты... Или от наступившей в деле ясности?

— Рассказывайте, — велел Рябинин.

Катунцев нервно огляделся, будто черная сила невидимо потянула его в омут и ему была нужна протянутая рука — любая. Но в кабинете никого больше не было, а следователь не отозвался. Тогда Катунцев опустил взгляд на стол, на пакет с деньгами, и в его глазах, в его лице, следом за просьбой о помощи, далеким сполохом прошла злоба. Это у потерпевшего-то. И Рябинин понял, что Катунцев жалеет о своем обращении в следственные органы — ему проще было бы договориться с Дыкиной.

— Товарищ следователь, жизнь есть жизнь.

Рябинин кивнул, поборов усмешку. Жизнь есть жизнь. Популярная фраза, которая вроде бы все объясняла, ничего не объяснив. Коротко, мудро и загадочно. Но он-то знал, что за этим афоризмом следует какая-нибудь пошлость или банальщина.

— С Валентиной Дыкиной состоял я в связи. В прошлом. И как плачевный результат появился ребенок...

— Вы Дыкину любили? — спросил Рябинин, удивившись, почему не спросил про жену; видимо, из-за его слов «плачевный результат».

Катунцев сумрачно и непонимающе смотрел на следователя, словно тот спросил его о чем-то непотребном.

— Ах, да: жизнь есть жизнь, — усмехнулся Рябинин, зная, что этой усмешкой может спугнуть признание Катунцева.

— Моя супруга оказалась бездетной. Это с одной стороны. С другой стороны, Валентина учиняла скандал за скандалом. Мол, или женись на мне, или бери ребенка. И я выбрал последнее. Жена так хотела ребенка, что намеревалась взять в детдоме. А тут свой. Сочинил я легенду. Мол, у одной старушки есть девица, которая хочет тайно родить, отдать ребенка и остаться в неизвестности. Жена согласилась. Так вот мой собственный ребенок оказался у меня.

— А как оформили юридически?

— В сельской местности. Сослались на утерю справок.

— Жена до сих пор не знает?

— Нет.

— А Дыкина просила ребенка вернуть?

— Нет. Но когда он пропал, я сразу подумал на Валентину.

— Почему?

— У нее инстинкт проснулся.

— А у вас... проснулся?

Катунцев опять глянул непонятливо.

— Извините, жизнь есть жизнь, — спохватился Рябинин.

— А я живу не инстинктами, — все-таки ответил Катунцев.

Рябинин еще раз спохватился, но теперь не нарочито — он спрашивал о любви к Дыкиной, не спросил о любви к жене... Любовь к женщинам, а ведь уголовное дело не об этом. И не узнал главного. Не спросил, опустился бы Катунцев на колени ради своего ребенка, как стояла тут Дыкина...

— А дочку вы любите?

Катунцев помолчал и посмотрел на следователя открыто, с чуть притушенным вызовом:

— Почему вы копаетесь в личных отношениях, а не следствие ведете?

— Тут все следствие и заключается в том, чтобы разобраться в личных отношениях.

— Ну и долго будете разбираться?

— Если бы вы сразу сказали правду, то хватило бы дня.

Катунцев не ответил, усмехнувшись тяжело и неохотно.

— Мне кажется, что вы не доверяете следственным органам.

— Не следственным органам, а вам.

— Мне? — бессмысленно переспросил Рябинин как бы у самого себя.

Ему опять не ответили — он же спросил у самого себя, он же задал не тот вопрос. Нужно было спросить: «Почему?» Неужели только потому, что потерпевший уловил его неприязнь? И потерпевший будет прав, ибо свои симпатии-антипатии следователь обязан скрывать, как тайный порок. Бесстрастность — признак высокого профессионализма.

И потерялся, следя за убегающей мыслью...

...Бесстрастность — признак недоброй души.

— Почему? — спросил Рябинин как бы подталкивая убегающую мысль, чтобы она скорее убежала.

— Вы слишком добрый человек.

— С чего вы взяли?

— Уж вижу.

— А это... плохо?

— Я бы не хотел, чтобы меня допрашивал добрый следователь.

— А какой же — свирепый?.

— Да, свирепый. Ему дело иметь с преступниками, а не с барышнями. Вы, к примеру, можете эту Дыкину и пожалеть.

И Катунцев испытующе и колко глянул на следователя. Рябинин хотел ответить лишь откровенным взглядом, но не удержался и от прямых слов:

— Вы не любите свою дочку.

— Откуда вам это известно?

— Я помню первый разговор в этом кабинете.

— Но ее безумно любит моя жена.

Рябинин писал, испытывая нарастающую обиду, словно его оскорбили. Но его и оскорбили, назвав добрым. Иначе у него не вырвался бы этот дикий вопрос: «С чего вы взяли?» Мол, с чего выдумали такую глупость... Да нет, его не оскорбили, а намекнули на какую-то неполноценность. Но в этом кабинете кем только его не называли: дураком, службистом, ищейкой... И он только улыбался, потому что знал, что не дурак, не службист и не ищейка. Почему же теперь испортилось настроение? Или Катунцев попал? А быть добрым — стыдно? Ну да, быть добрым — это быть тихим, непробивным, непрестижным, второсортным...