Запоздалая оттепель, Кэрны - [94]

Столяр сочувствовал всем, кто доживал свои дни в богадельне. Старался помочь каждому. Он привык к старикам и многих уважал, зная их нелегкие жизни и судьбы.

Но были в стардоме и другие, кого столяр старался не видеть, не замечать и не слышать. Их он обходил, чтобы не увидеться даже по нелепой случайности. Одна из них была Агриппина Савельевна. Низкорослая, костлявая, пронырливая старуха. С ней он познакомился в первый день своего прихода в стардом. Едва вошел в подъезд, увидел бабку, подсматривающую в замочную скважину. Она так увлеклась, что не услышала шагов за спиной. И продолжала стоять на площадке, выставив чуть ли не до перил острую задницу, воткнувшись в скважину и глазом, и носом, суча от нетерпения кривыми ногами.

— Эй, бабка! Тебя что, прищемили ненароком иль приклеилась? А ну пропусти! — гаркнул Кузьма на старуху. Та от внезапности подскочила. Испуганно вдавилась в стену. Глянула на столяра. И вместо оправданий за свою мерзость заорала:

— Чего тебе тут надо? Ходят здесь всякие! Кто дозволил без разрешенья сюда впираться?

— Закрой пасть! Я тут работаю! А вот ты какого хрена подглядываешь за людьми? Не совестно? Коль пришла в богадельню — живи тихо. Чего за стариками подсматривать? Иль неймется еще старой лахудре? — разозлился Кузьма тогда.

На его голос из комнаты вышли двое стариков. Столяр хотел им указать на бабку. Но той уже и след простыл. Будто испарилась. Но рассказал, предупредил. И вот тогда впервые услышал:

— Да это Агриппина! Кто ж еще! Ты, братец, не обращай внимания. У нее, у этой бабки, сучья кровь! С самого рождения! Такой и сдохнет! — отмахнулись оба, не враз заметив отвисшую от удивления челюсть Кузьмы.

— Не может быть! У этой суки вряд ли течка бывает. По-моему, уж полвека как к ней кобели тропу не топчут. Видать, вы спутали! — не поверил столяр.

Старики рассмеялись. Уже потом, в комнате, где делал Кузьма ремонт, разговорились.

— Суки разными бывают. Одни таскаются со сворами мужиков. Но это не для наших. У них март давно прошел. И травка уже не зеленеет. Но есть другие суки. Сексоты, стукачки. Какие не то соседа, подругу — родную мать заложат кому хочешь. Будь то милиция или госбезопасность! И дело не в деньгах, не в выгоде. Это их суть, натура! Не могут жить без того, чтоб хоть кого-нибудь не заложить, не изгадить и не напакостить.

— Да нет! Она совсем старая! Зачем ей такое? Может, приглянулся ей кто из вас, вот и сунулась, чтоб по бабьей части хоть вприглядку согреться, — не верил Кузьма.

— Плохо знаешь сучью кровь! Повезло тебе в жизни. Не сталкивался с таким дерьмом! А мы ее знаем, — трудно выдохнул Александр Суворов. И поделился: — Я ее еще с молодости знаю. Всю жизнь в одном городе она прожила. И тогда работала на трикотажной фабрике. Учетчицей. Сразу после школы туда устроилась работать. А мой брат художником там был. Сделал он эскизы, рисунки для оформления мальчуковых рубашек на первомайскую демонстрацию. На левом нагрудном кармане поместил портрет Сталина. Небольшую партию таких рубашек сделали. А эскизы брат в урну выбросил за ненужностью. Эта Агриппина отнесла их в НКВД. Настучала на брата. Мол, как это так, портрет вождя и в урну! Хотя ей самой тогда семнадцать лет было. Брата тут же взяли. И без объяснений на Колыму — до конца жизни. Ни я, ни отец ничего сделать не могли. А тут война. Брат на фронт выпросился. К Рокоссовскому. До Берлина дошел! Отец Грушки тоже воевал, только в заградотряде. Наш безногим калекой вернулся, а ее отец — с полковничьими погонами и машиной трофеев, без единой царапины. Я после войны еще с год в себя приходил в госпитале. А вернулся — решили отметить встречу. Выпили. Братан сказал мне, по чьей вине угодил в зону. Тут я вскипел. Хотел суку разнести в клочья. Она все там же работала. Да отец удержал. Отговорил. Ну, братан снова на эту фабрику пошел. Ног нет, но руки целы. Да не взяли его. Мол, ты нас опозорил перед самим Сталиным. Он не сдержался и сказал: «Сталина не на тряпках и бумаге, а сердцем любить надо! Случалось, мы на фронте из газет, где его портреты были, самокрутки делали. А за самого — на амбразуры шли!» И снова ночью к нам пожаловали. Вытащили из постели братана. И в «воронок» пинком. А он безногий. Кричит. Встать не может. Его мешком затолкали. Тут я отчаялся и в Москву. Написал все, как было, в жалобе и в кремлевский ящик опустил письмо. На прием, знал, меня не пустят. И вернулся домой. Через два дня привезли домой брата. Успели. Вернули с подножки вагона, его уже на расстрел увозили. Даже конвой этого скрывать не стал. Братуху моего взяли работать директором хлебозавода. А эта лярва так и осталась на трикотажке. Ей ничего. А меня взяли инструктором в райком партии. Хочешь иль нет, приходилось бывать на всех предприятиях и на трикотажке. Вот там-то я в парткоме и услышал о Груньке. Скольких людей она, сука, под пулю подвела! Каких мужиков и женщин! Двоих секретарей парткома! Один — фронтовик! И что самое дикое — своего мужа на Колыму упекла. На десять лет! Говорили, вроде приревновала его к мастеру красильного цеха. Ох и красивая была женщина! Была! А и она получила свое. Не без помощи этой дряни. В одну ночь исчезла. И до сих пор ни слуху ни духу…