Зинка отчаянно корчила рожи, задирая свой конопатый нос чуть ли не на лоб, открывая при этом щербатый рот, повизгивала, похрюкивала, дразня изо всех сил маленькую девчонку, сиротливо жавшуюся в угол. Та озиралась по сторонам, ища защиту и поддержку хоть у кого-нибудь. Ей было одиноко и страшно среди чужих.
Бе-е-э! — донеслось Зинкино блеянье. Малышка, поняв, что ее дразнят, расплакалась во весь голос.
Ну, только этого тут не было! Чего взвыла, дура? — успокаивала малышку худая как тростинка девчонка, какая и приволокла в заброшенную старую избу малышку.
Откуда ее взяла? Зачем приволокла? Иль нам своего мало? На черта этот геморрой? — спросила ее самая старшая из девчонок — Катька,
Бросили ее, — выдохнула Зинка, виновато оглядев голодную девчонку.
Подумаешь, удивила! Ее бросили. А мы откуда тут взялись? Нас, что, солнышко высрало и забыло подобрать? Иль ты всех таких притаскивать станешь? Тогда саму вышвырну! — пригрозила Катька.
Ее вчера выбросили из машины возле магазина. Оставили одну, сами поскорей смылись. Эта весь день ждала, когда за ней вернуться. Только сама знаешь, не бывает такого. Выкидывая, не забирают обратно. А она жрать хочет. Всю ночь ждала. Обоссапась. Никто даже не остановился. Сдохнет, если не возьмем к себе, — шмыгнула носом Зинка.
Чума сушеная! Она ж себе куска хлеба не сыщет. Нам ее кормить и одевать придется теперь. И снова морока в зиму. Она же ссытся еще!
Ничего! Вырастет, как и все мы. Ты знаешь, ее чуть не задавила машина. Эта увидела такси и кинулась к нему. Думала, что за нею! Водило едва успел вырулить. А чуть отъехал, остановился, выскочил и обматерил. Потом в магазин повел искать мамашу. Да где там? Вскоре вывел эту гниду, сам бегом в машину, чтоб не навязали, не заставили бы взять. С места как газанул, аж дым из-под колес. А эта — в рев!
Знакомо! Значит, не городская. Откуда-то привезли. Свои на такси не возят. Вытолкнут из дома, и кати, куда глаза глядят, пока не закроются. Напоследок пожелают самого лучшего: «Чтоб мои глаза тебя не видели! Забудь порог!». И так облают, что собаки удивляются, подбегают успокаивать: мол, ничего, мы живем, и ты не сдохнешь! Живи вольно! — осеклась Катька, смахнув слезу со щеки. И только тут подошла к девчонке.
Как зовут тебя? — спросила притихшую на минуту. Малышка глянула на нее и заорала еще сильней.
Тихо, ты! Как зовут тебя? Люда, Машка, Валька, Верка? — перечисляла имена, следя за лицом девчонки. Но та не реагировала.
Ни хрена не знает! И говорить, небось, не умеет. Сколько ж ей? Года полтора иль меньше? Во, геморрой навязался на нас! Иди, хавай, гнида! — повела малышку к столу к Зинке, велела поделиться, накормить новенькую.
Зинка! Хватит рыло косить! Возьми эту зассыху! Умой ее! Дай пожрать. И положи спать рядом.
Она ссытся! Иди в жопу. Не хочу с ней рядом! — послышалось из угла.
Ты даже сралась! И заткнись! А то живо вломлю! — пригрозила Катька. И та послушно спрятала новенькую у себя под боком, кормила хлебом, селедкой, колбасой.
Маленькая, а жрет как собака. Все пальцы покусала, пока кормила. Видать, давно не жравши. Голодней пса бездомного. Хотела умыть, а она заснула. Теперь уж пусть дрыхнет. Потом, когда проснется, вымою со всех концов разом, — кивнула Зинка на спящую, свернувшуюся в маленький комок.
Во, бляди! Скоро вовсе грудных выкидывать станут. Зачем тогда рожали? Будто мы у них на свет просились! А на хрена нам эта жизнь сдалась? Уж лучше б аборт сделали. Себе и нам дешевле! — выдохнула Катька, но, глянув на меньших, осеклась. Эти еще не понимали, о чем она говорила, и лишь любопытно слушали.
Катька была заправилой малолетних бомжей. В прошлом году вдвоем мучались. Теперь двое мальчишек прибавилось. И вот эта — последняя. «Значит, уже пять», — морщится девчонка, считая на пальцах своих младших.
Как же ее назовем? — спрашивает Зинку, вцепившуюся в сухарь.
Может Олькой иль Танькой? Нет! Лучше Иркой!
Зинка! Ну, что ляпнешь? Как обзовем новенькую?
Геморрой! Иль гнида!
Во, змея! А если тебя так звать станем?
Зинка враз умолкла, нахмурилась.
Пускай будет Шуркой! — предложила Зинка, немного подумав. И рассказала, рассчитывая, что слушает ее Катька, а ей необходимо знать все.
Я бутылки вытаскивала из урны, что возле магазина. Вижу, машина остановилась. Желтая. Но не такси — жигуленок. Шурка лишь по цвету ее запомнила. Из нее баба вышла. Вся седая, морщатая как барбоска, какие из деревни за хлебом приезжают. И машина грязная. Сразу видно, сдалеку приехала. Я еще хотела у нее на хлеб нам попросить. Но баба выволокла эту, ну, Шурку. Взяла за руку, повела к магазину. А у него два входа и выхода. Пока она шла, водило к другой двери подъехал, остановился и ждет. Баба оставила двери. Ятут же выскочила из другой двери, сразу запрыгнула в машину и уехала. Шурка ничего не успела приметить. Всякую бабу в лицо разглядывала. Свою ждала. Ее уже и след простыл.
Машину запомнила? — перебила Катька.
Хрен там! Не без дела слонялась. Я ж посуду сдала. На сорок рублей! На! Возьми! — протянула деньги и продолжила: — Повезло! Одних «Чебурашек» десяток накидали. Все пивные. Да «гусей» винных набралось.
