Запонь - [18]

Даргиничев вдруг засмеялся, затряс большой головой. И все на лице его было большое: лоб, губы, нос. И рот был велик, и богат был зубами Степа Даргиничев. Смеялся он до слезы, утерся.

— От же, ей-богу, и смех и грех. В третьем часу ночи Гунин за мной пришел. С ним трое солдат с винтовками — из охранной роты. Нефтебазу они охраняли у нас. Забрали меня как абрека. Как абрека забрали. В кутузку заперли. Я по дороге у одного солдатика винтовку из рук вынул... Сильно они кричать начали, затворами щелкать. Я отдал. Держи, говорю, не бойся, служивый... Алевтина Петровна следом за нами к Прокофий Панфилычу на квартиру. Разбудила его. Он туда, сюда. Ничего не мог сделать: Гунин тут, на отшибе, кое-какую властишку себе присвоил — уполномоченный. В Карголье Прокофий Панфилович звонил в райком — связи нету. Мы не знали, что немцы под Карголье вошли. Так до утра я сидел за решеткой. А утром без меня жизнь в Кундоксе не начнется. Не для чего и с кроватей вставать. Движок не работает, электрик в армию взятый. От автобазы ключи у меня, главный механик мой тоже на фронт взятый, и конюх взятый, и лошадей без меня никто не может запрячь, на станции паровозы надо дровами заправить. Весь транспорт у меня, все топливо, вся энергия, все производство. А я в кутузке сижу, как абрек. Алевтина Петровна моя под окошком стоит вся в слезах. Я уж думал прут выломать в окошке, да поостыл к утру, зуб на зуб не попадает. Я ей говорю: «Беги к Григорию Алексеевичу, начальнику станции, он тебя в какую ни на есть теплушку посадит, до Карголья добирайся, Ивана Николаевича в известность поставить надо, что я в кутузке сижу».

Сам своими руками отправил я Алевтину Петровну в тартарары... Григорий Алексеевич в последний состав ее посадил. Больше поезда не ходили. Назавтра узнали мы, что в Карголье немцы...

Выпустили меня, конечно. Гунин замок отпирал... Поглядел так: «Я тебе, говорит, еще это припомню. Не на того попал». А я ему говорю: «Не время, говорю, личными счетами заниматься. Война, говорю, и надо все силы отдавать на борьбу с Гитлером. Надо, говорю, наши личные самолюбия спрятать поглубже в карман. Дело, говорю, у нас с тобой общее, а если погорячился, то тоже, говорю, для дела. Извини, если что». Из каталажки я прямо пошел, не завтракавши, в контору. На столе телефонограмма ваша лежит, готовить мехлесопункт к эвакуации. Работал три дня как волк. Как волк работал. Не спал, не ел, дома не был. На четвертый день Галина прибегает ко мне, из больницы сестра: «Больная наша, говорит, одна с Алевтиной вместе в вагоне ехала. Под Думовом их состав разбомбили. Которые пешие дальше пошли по путям, до Карголья там двадцать верст оставалось. И Алевтина пошла. Стреляли там, говорят, сильно».

Неделю я бился, искал концы. Как в воду... Из Карголья немцев вышибли — я туда. Людей там ни души. Два раза фронт проходил — всех подмело. Как ветра в поле искать...

— Да-а-а, тяжелое дело, — сказал Астахов.

— Ну, каково было мне, Иван Николаевич, судите сами, вдвоем остался я с сынишкой малым. И выхода нет никакого. Нет выхода, кроме как фронт. Договорился я с заведующей детского дома, — эвакуировались они, — чтобы Гошку взяли с собой. С Каргольем связь восстановилась, до военкома я дозвонился, говорю ему: «Так и так, или берите меня добровольцем на фронт, или я за себя не ручаюсь». Он мне говорит: «Не можем, Степан Гаврилович, не подлежишь мобилизации». Вот поверите, Иван Николаевич, иду я по улице, ноги не держат, и в глазах темно. Степанида Тарасовна, бухгалтер мой, попала навстречу, после она мне рассказывала: «Лица, говорит, на вас не было, Степан Гаврилович». А я ее даже не слышал, не видел. Белого свету я невзвидел, Иван Николаевич. Как жить мне было — не знал. Апатия во мне появилась к жизни. Как обухом по голове оглоушили. Домой притащился, бутылку на стол, на боевой взвод пушку поставил...

— Ну, хватит, Степа, — сказал Астахов. — Давай за Алевтину Петровну. Поехали. Найдется еще, бог даст... Давай. Нам нельзя раскисать. Нам столько с тобой предстоит, что черт его знает. Кроме нас некому. Лес мы с тобой вроде умеем рубить...

— Умеем-то умеем, — сказал Даргиничев. — Так ведь не топоры. Люди живые…

4

Астахову было в ту зиму тридцать четыре года, Даргиничеву — тридцать два. Астахов родился в большом селе Велгощи на реке Стреже, возле озера Ильмень. Батька его был сплавщик, гонял по Стрежу барки ильменских купцов. Зимой астаховский батька рубил в купеческих рощах березу, сушил ее на швырок. Купцы торговали дровами в городе. Швырок там шел нарасхват. Продавали его вместе с барками, барки тоже распиливали на дрова.

В семье у Астаховых было семеро мальцев и дочка. Изба их в пять окон стояла на Стреж фасадом. Старшие нянчили младших, возили их на тележках с сосновыми кругляшами вместо колес. Если младшие сильно ревели, не унимались, то их прокатывали на рысях по булыжному тракту. Тележка тогда грохотала, и младшие только икали от страха и тряски, а плакать уже не могли.

У Стены Даргиничева батька погиб на германской войне. Деревня, где Степа родился и малость подрос, называлась Юрзовка. Она отстояла от Велгощ на двести верст к северу. Весна приходила в Юрзовку неделей позже, чем в Велгощи, и липа там не росла, а ольха да осина. Детство похожее было у Степы и у Ивашки Астахова. Штанов им не выдавали, только ситцевые рубахи по колено. Ловили они пескарей да раков. И сами, как раки, как пескари, не вылезали из речек, пока грело солнце. Головы их становились такого цвета, как летний песок на речных косах.