«Запомните меня живым». Судьба и бессмертие Александра Косарева - [62]

Однако в 1935 году Косареву было велено «разыскать Раечку» и привезти в Москву, потому что любимому писателю комсомольцев как раз вручали орден Ленина, и сталинское оргбюро настояло на том, что «у идеального коммуниста должна быть идеальная подруга».

На торжествах по случаю ордена они вроде примирились, хотя Рая не вернулась к мужу. А после его кончины и уже после войны, выйдя замуж за старшего брата Островского, Дмитрия, возглавила музей-квартиру и написала о Николае совсем неплохую и честную книгу.

Николай Алексеевич был способен на пророчества.

Трудно чем-либо другим, кроме озарения, растолковать его письмо комсомольцам аммиачного завода.

«Фашизм, — написал Островский 13 марта 1935 года, то есть за шесть лет до войны! — безнадежно попытается разгромить нашу страну. И вам, второму поколению комсомола, придется грудь с грудью столкнуться в последнем и решительном бою с этим проклятием человечества.

И когда надо будет взяться за оружие, то вы покроете себя неувядаемой славой и укрепите своими руками красные штандарты в Варшаве и Берлине. Там, где мы не смогли их укрепить в 1920-м».

Николай Островский умер в декабре 1936 года, когда уже раскручивался маховик сталинских репрессий, чисток и расстрелов. Косарев и ЦК комсомола при поддержке правительства устроили писателю солидные похороны.

Косарев вряд ли задумывался об этом в тюрьме, ожидая суда, но Николая Островского, не будь он инвалидом и удобной фигурой для пропаганды, да еще проживи он пару лет, запросто могла бы постичь судьба Александра Косарева, потому что и гораздо более «воцерковлённые» в коммунизм личности по сталинскому списку шли под нож.

Один за другим.

Короткая жизнь Николая Островского — он прожил на свете всего 32 года и умер молодым, в сущности, человеком! — оказалась настолько яркой, в ней выявилось столько разночтений, что и много лет после его смерти не утихают разного рода споры. Они были и, пока не разогнали «ленинский комсомол», продолжились и в наши дни.

Ходили слухи, — а при Горбачеве — Ельцине они даже удостоились печатного слова, — о том, что автор книги «Как закалялась сталь» вовсе не Островский, а секретарша его, Анна Караваева. Хотя, по крайней мере, мать и сестра Островского видели, как он работал над романом с 1925 года, и помогали переписывать набело рукописи.

Ходили слухи, что Островский неуч, что по-русски двух слов не может грамотно связать, но, пока глаза его как-то видели, Николай Алексеевич умудрялся прочесть по 20 книг в неделю. Их приносила жена. Особенно он любил «Илиаду» Гомера и «Похвалу глупости» Эразма Роттердамского. Смело можно сказать, что он был интеллектуалом.

Говорили — не верите, посмотрите, вторая книга, «Рожденные бурей», написанная уже под диктовку с кровати, явно слабее первой… Да, возможно, слабее, но как он писал! Не уверена, но Островский мог рассказать Косареву, непосредственному и добровольному «агенту» писателя, помогавшему пробивать его книги, как он писал. Придумал специальный трафарет для письма и диктовал по очереди матери, сестре, даже девятилетней племяннице.

Эту книгу он писал до знакомства с Косаревым, и его ждал страшный удар.

Островский решает показать текст романа друзьям по Первой конной, чтобы они прочли его на предмет возможных уточнений. Рукопись отправляют почтой в Одессу, и бандероль с единственным экземпляром исчезает…

Первая часть трилогии «Рожденные бурей» все-таки вышла в день его похорон, 26 декабря. Типографские рабочие пообещали и успели.

Патологоанатомы на вскрытии его тела были поражены, как он жил: здоровым в организме остался только мозг.

Можно не согласиться с этим, но Александр Косарев и Николай Островский, яркие и харизматичные фигуры своего времени, вполне сопоставимы. Именно тем, что принадлежат к одному поколению молодежи времен революции и Гражданской войны, когда подростки командовали дивизиями, пацаны назначались наркомами.

Поколению, которому требовалось бесстрашие.

Оно заключалось не только в том, чтобы махать шашкой на полях сражений. Оно требовалось и для того, чтобы смотреть в глаза людям, чтобы те поняли: их не обманывают, им на самом деле желают лучшей доли.

А что делать, если тебе смотрит в глаза жена «кулака», у которой ты забираешь последний мешок зерна, а ей зимой кормить целую ораву детишек? Если смотрит в глаза беспризорник, а тебе самому нечего есть? Если ты посылаешь свой эскадрон в атаку ради книжных идеалов, но не говоришь, что их ждет смерть, а многие из них потом поймут, что воевали зря… Если тебе на любом собрании тычут в грудь, орут, что вы за власть, если нет еды, негде жить, не с кем оставить детей, нечем засеять поле… И они больше не хотят ничего слышать о «временных трудностях», которые длятся из года в год, и нет им конца!

Вот тогда не остается ничего другого, как выдать желаемое за действительное. То есть пропаганда. Обрисовать будущее, которое сам плохо себе представляешь, потому что теоретики коммунизма пишут о коммунизме меньше, чем утописты, и гораздо меньше, чем церковники о загробной жизни, и о том, как на самом деле устроен рай…

Но если люди почувствуют — а они очень хорошо это чувствуют! — хоть тень фальши, хоть грамм вранья, тебя в лучшем случае пошлют по матери, а в худшем — порвут на части.