Заплесневелый хлеб - [49]

Джузеппе был расстроен. Он не снимал руки с плеча Паоло. Ему хотелось курить, и он не мог дождаться, когда наконец они доберутся до церкви. Но в то же время ему было приятно как бы опекать мальчика. Он то и дело наклонялся к нему, уговаривал его не плакать.

— К чему плакать? Довольно, перестань! Посмотри на своего брата. Ну хватит! Ведь ты же мужчина! Надо уметь стойко переносить страдания, без слез. — И он легонько тряс мальчика за плечо. Потом опять принимался смотреть по сторонам, на дорогу, расстилавшуюся перед катафалком. В отличие от Амитрано он знал в городе многих и часто раскланивался.

«Ну, конечно, они подумают, что это умер какой-нибудь мой родственник. Неважно. Я первый раз по-настоящему делаю людям добро. Если только это можно назвать добром!»

Он испытывал даже некоторое удовлетворение. Все было совсем не так, как бывало, когда он провожал на кладбище какого-нибудь знакомого, он был тогда лишь одним из многих участников процессии, иногда даже из самых последних.

«Эти люди одиноки. Они никого здесь не знают. И если уж не помочь в подобных обстоятельствах, то зачем тогда и жить на свете? Ведь мы не звери какие-нибудь!.. Вот во что превращается человек в конце концов. Через несколько дней у этого бедняги провалится нос. Прости меня (он обращался к покойнику), я говорю это с полным уважением и почтительностью. Просто так говорю. Все мы — тлен. Вот что я хотел сказать. Посмотри! Люди даже не оборачиваются. А почему? Я-то знаю… потому что тебя хоронят по четвертому разряду. Нет ни музыки, ни венков, ни многочисленных священников, нет ничего, что так нравится людям».

В этот момент процессия свернула на одну из главных улиц. В конце ее, там, где начиналось море, пользуясь погожим днем, грелись на солнышке безработные, ожидая, не выпадет ли им какая-нибудь удача. При приближении похоронной процессии они обернулись и принялись разглядывать ее. Некоторые подошли к краю тротуара и сняли кепки. Глаза Джузеппе вдруг встретились с глазами Лизы, совсем молоденькой, худенькой и хорошенькой девушки, стоявшей на тротуаре.

«Смотри-ка! Как раз сегодня ей надо было вылезти из своей дыры! — подумал он. — Ну да ладно, я не имею ничего против того, чтобы она видела меня здесь».

Испуганный взгляд девушки спрашивал его, кто умер, и он в ответ только пожал плечами.

Девушка, казалось, успокоилась и, сокрушенно покачав головой, перекрестилась.

«Вот на ком мне надо жениться. Она — молодчина, хорошая хозяйка, хотя у нее гроша ломаного нет за душой. Она могла бы полюбить меня по-настоящему. Надо почаще бывать в их доме. Может, она уже любит меня, ведь она так смотрит, когда я играю в карты с ее братьями и зятем. Я не так уж глуп, я знаю женщин. Но может, она слишком молода для меня? Ей нет еще и семнадцати. Я старше ее больше чем вдвое. Но это ничего. Я буду для нее хорошей партией, как говорит моя старушка. Тем более что погулял я уже достаточно. Если теперь возьмусь за ум — все будут довольны. А то чего я добьюсь, если и дальше буду жить по-прежнему? Мне это надоело! В конце концов мать права: „Все женщины…“— Он остановился, вспомнив, где находится. — Сейчас не время думать об этом. Извини меня, уж видно, таким я родился. Но усопших я почитаю». Он еще раз слегка поклонился гробу и, нагнувшись к Паоло, опять начал уговаривать его не плакать.

Они уже подходили к церкви, которая находилась у старой городской заставы. Марко взглянул на небо. Оно было по-прежнему все такое же светлое, ясное, словно до конца дня еще далеко. Первая звезда тоже не показывалась.

Эту звезду Марко стал замечать всего несколько дней назад на утренней и вечерней заре. От этой светящейся точки исходило ощущение покоя и в то же время грусти, потому что он наблюдал звезду обычно на закате, когда шел в булочную, чтобы купить хлеб на завтра, и шел берегом моря, или же по утрам, когда ходил вот к этой заставе встретить возчика, доставлявшего маме письма от дедушки из Трани.

Мальчик ждал, стоя на тротуаре, напротив церкви, и издали замечал возчика в старой, наглухо застегнутой шинели, примостившегося на оглобле двуколки.

Он всегда появлялся около шести, на минуту останавливался, вытаскивал из внутреннего кармана пиджака письмо, сильно помятое и без конверта, и вручал его мальчику. Тот не произносил ни слова. Кивком головы благодарил и смотрел ему прямо в глаза. Потом возчик трогал лошадь и мальчик отправлялся домой. Он знал, что возчик выехал из Трани около шести часов вечера, на повозке у него лежали один или два каменных блока. И всю дорогу он просидел в этой позе, иногда даже дремал. А порой шагал рядом с повозкой или позади нее, чтобы размять затекшие ноги.

Чтобы не беспокоить больше своего старого друга — инвалида, дедушка стал передавать письма с одним из возчиков, работавших у них на карьере. Марко ждал его и смотрел, как проезжали мимо другие повозки. Все они казались одинаковыми и двигались бесшумно, только мерно цокали лошадиные копыта. В промежутках между караванами мальчик поднимал глаза вверх и отыскивал в небе звезду, она по временам светлела и, казалось, вот-вот совсем исчезнет. Его охватывала грусть, похожая на ту, которую он испытывал на берегу моря; он так нуждался в какой-то иной привязанности и покровительстве, которые были бы непохожи на родительскую любовь. В душе его жила грусть по этим людям, таким печальным и замкнутым в своем не очень понятном ему горе. Священник последний раз призвал благословение господне на гроб, стоявший на низком постаменте. Ему вторил псаломщик.