Заплесневелый хлеб - [15]

— Сколько же можно валяться в постели?

Амитрано сел на стул, и по его позе она поняла, что он намерен дожидаться на кухне, пока согреется вода для умывания.

Амитрано не хотел оставаться один в комнате, особенно теперь, когда в нем созрело это решение. Ему было необходимо ощущать присутствие жены. Дети его скоро утомляли. Они бегали, разговаривали, приставали к нему с вопросами, а он хотел, чтобы они сидели спокойно и тихо. Ему надо было только чувствовать, что они рядом. Но одна лишь Ассунта понимала это. Порой, когда дети спали или гуляли, они, оставшись вдвоем, подолгу сидели молча. И не потому, что у них были друг от друга какие-то тайны. Амитрано погружался в свои мысли, а Ассунта старалась угадать, о чем он думает. Они знали, что кроется за этим молчанием и, черпая в нем мужество, время от времени обменивались взглядами.

Сейчас, сидя на кухне, Амитрано смотрел, как хлопочет его жена. Он смотрел на нее и по ее взгляду пытался догадаться, о чем она думает. Ему очень хотелось встать и обнять ее. Поцеловать, как он целовал ее по ночам, когда они принадлежали друг другу и чувствовали силу взаимной любви. Поцеловать ее, не говоря ни слова, чтобы она поняла, как он ее любит, несмотря на все их невзгоды. Обнять ее, влить в нее мужество, которое отнял у нее их ночной разговор, и самому набраться мужества на весь этот день, что ему предстоит провести вне дома.

Но он не двинулся с места. Сейчас жена не поняла бы его или поняла бы неправильно. Удивленная, она, возможно, оттолкнула бы его и, выскользнув из объятий, спросила бы, как это не раз бывало, неужели он не нашел более подходящего времени для своих нежностей. Взглянув на жену еще раз, он стал зашнуровывать ботинки.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

— О чем я могу думать? Хотелось бы, чтобы все было уже позади, чтобы я вернулся домой с чем-то определенным.

Он встал, налил воду и начал умываться.

— Ну, будем надеяться! Дать тебе с собой завтрак?

— Хорошо бы! Не придется тратиться на обед. А вечером я поем дома.

Поняв по плеску воды, что Амитрано умывается, мастро Паоло решил, что теперь ему тоже можно подняться. При зяте дочь не станет ворчать на него. Протянув руку, он осторожно взял с комода очки. Комнату освещал лишь свет, проникавший из кухни. Мастро Паоло потихоньку встал с кровати, надел брюки, ботинки и вытащил из-под кровати ночной горшок. Выносить ночной горшок было его обязанностью. И он не уклонялся от этого. Ведь он знал, что таким образом помогает дочери. Так повелось уже давно, с тех пор как один за другим начали появляться на свет внуки. Кроватки их ставились в комнату, где он спал. Всю ночь дети по очереди будили его:

— Дедушка, зажги свет.

Мастро Паоло ощупью находил на спинке кровати грушевидный выключатель и зажигал свет. Не открывая глаз, он сжимал выключатель и ждал, пока внук встанет, подойдет к кровати и справит нужду. Потом, также не открывая глаз, тихонько спрашивал: «все?» и, услышав тихое «да», говорил: «укройся хорошенько». Когда тот снова ложился в постель и затихал, он гасил свет и на несколько секунд открывал глаза, хотя все равно ничего не видел. Когда он снимал очки, перед глазами его стояла лишь мутная серая мгла. Но он не жаловался. Ему, в его возрасте, зрение было уже ни к чему, пусть лучше плохо видит он, чем дочь или зять: они еще молоды, у них вся жизнь впереди. Погасив свет, он некоторое время поводил из стороны в сторону широко открытыми глазами, словно это помогало ему вслушиваться в случайные шумы дома, потом закрывал глаза и пытался снова уснуть.

Но он плохо спал по ночам, особенно с тех пор, как в доме начались разговоры о переезде в Бари. Теперь уже он чувствовал себя не просто лишним, он чувствовал, что превратился в обузу. Амитрано прямо этого не говорил, во всяком случае в его присутствии, но из тех слов, с которыми он обращался к жене, можно было понять, что зять никак не связывает его судьбу с дальнейшей судьбой всей семьи. Поэтому теперь он не вмешивался в их разговоры. Что он мог им сказать? Посоветовать еще раз хорошенько все взвесить? Не действовать наобум? Сказать, что они многим рискуют? Его могли не так понять. Они могли подумать, будто он хочет уговорить их остаться, так как считает, что он тоже является членом семьи и что они не вправе бросать его. Даже у дочери он не решался спросить, как они намерены поступить с ним. Он боялся, что она подтвердит его догадки. Конечно, они оставят его здесь одного, теперь он был в этом уверен. Мысли об этом мучили его, и у себя на каменоломне он часто думал о том, что ждет его не сегодня-завтра. Иногда он отказывался этому верить. Неужели это возможно? Он останется совсем один, без дочери, а главное, без внуков, которые родились на его глазах и которых он вынянчил. Сколько раз, купив у аптекаря детскую присыпку, он бежал домой, чтобы поспеть к тому времени, когда дочь будет купать младенца. А сколько раз по ночам, когда запеленатый малыш начинал плакать, он вставал, брал его на руки и носил по комнате, пока тот снова не засыпал. Он делал это не только потому, что жалел дочь, но и потому, что тогда ему начинало казаться, будто он держит на руках свою маленькую Ассунту. Когда дочь была в таком же возрасте, он был от нее очень далеко. Он уехал на поиски счастья в Южную Америку. Сейчас он жил только внуками, благодаря им он тянул свою лямку, терпеливо перенося все обиды и несправедливость. Не может он теперь остаться один. Ведь должны зять и дочь понять это. Порой ему казалось, что он сумел бы убедить их. Но потом он отказывался от этой мысли и смирялся со своей судьбой. Он говорил себе, что счастье дочери и зятя куда важнее его собственного и что он не имеет права требовать, чтобы они о нем заботились. Он замкнулся в мрачном молчании. Ему хотелось умереть, хотелось, чтобы все было уже позади.