Записки учителя фехтования. Яков Безухий - [54]

В половине двенадцатого на одном из застекленных балконов Зимнего дворца появилась императрица с великими княгинями, тем самым давая знать толпе, что исполнение благодарственного гимна завершилось. Тотчас же со стороны Марсова поля показалась в полном составе императорская гвардия, то есть около сорока тысяч человек, которые под звуки военного оркестра спустились на лед и выстроились поперек реки тройной шеренгой от французского посольства до самой крепости. В тот же миг распахнулись двери дворца, стали выносить хоругви и образа, а затем последовали певчие дворцовой капеллы, после которых вышло духовенство, предводительствуемое митрополитом; потом появились пажи, а следом за ними унтер-офицеры гвардейских полков пронесли свои знамена, и, наконец, показался император: по правую руку его шел великий князь Николай, а по левую — великий князь Михаил; их сопровождали высшие должностные лица при императоре, флигель-адъютанты и генералы.

Едва только император оказался у дверей павильона, где до того находились исключительно лица духовного звания и знаменосцы, митрополит дал знак, и в тот же миг более ста мужских и детских голосов стали исполнять святые песнопения без какого-либо инструментального сопровождения, причем до того гармонично, что я не мог припомнить, слышал ли я когда-нибудь прежде столь изумительные звуки. В продолжение всего времени молитвы, то есть в течение двадцати минут, император неподвижно стоял без шубы, в одном лишь мундире, с обнаженной головой, бросая вызов стихии более могучей, чем все императоры мира вместе взятые, и подвергая себя большей опасности, чем если бы он стоял перед сотней артиллерийских орудий. Такая неосторожность, вызванная религиозным рвением, тем более пугала зрителей, закутавшихся в шубы и покрывших свои головы меховыми шапками, что император, несмотря на свою молодость, был почти лыс.

После того как благодарственный гимн был исполнен вторично, митрополит взял из рук одного из певчих серебряный крест и посреди коленопреклоненной толпы начал громким голосом святить воды реки, погружая крест в отверстие, прорубленное во льду и позволявшее воде подняться вверх. Затем он взял сосуд, наполнил его освященной водой и подал его императору. После этой церемонии настала очередь знамен.

В то мгновение, когда штандарты склонились, получая благословение, из павильона раздался ружейный выстрел, выбросивший в воздух облачко белого дыма. Тотчас же послышалась оглушительная пальба; это заговорила вся артиллерия крепости, бронзовыми голосами запевшая в свою очередь благодарственный гимн.

В продолжение благословения салют прозвучал трижды. При звуках третьего салюта император покрыл голову и направился к дворцу. По пути он прошел буквально в нескольких шагах от меня. На этот раз он был грустен, как никогда; он знал, что во время религиозного празднества ему не угрожает никакая опасность, и потому вновь стал самим собой.

Стоило ему удалиться, как народ в свою очередь ринулся в павильон: одни погружали руки в прорубь и пальцами, смоченными в только что освященной воде, осеняли себя крестным знамением; другие доверху наполняли заранее принесенные сосуды, а кое-кто даже погружал в прорубь детей, будучи уверен, что в этот день соприкосновение с водами реки не таит в себе ничего опасного.

В этот же день подобная церемония проводится в Константинополе; однако там, где зима не дышит стужей, а море не покрывается льдом, патриарх садится в лодку и бросает в синие воды Босфора святой крест, который ныряльщик подхватывает прежде, чем тот успевает опуститься в пучину вод.

Почти сразу же после религиозных церемоний в Санкт-Петербурге начинаются мирские увеселения, местом которых становится ледяная поверхность ставшей на зиму реки, но они целиком и полностью зависят от капризов погоды. И иногда случалось так, что, хотя все балаганы были уже возведены, все приготовления сделаны, дорожки для санного бега ждали лишь лошадей, а русские горки — тех, кто будет по ним скользить, очищенный от ржавчины флюгер вдруг поворачивался к западу; с Финского залива задувал порывистый сырой ветер, лед покрывался талой водой, и в дело вмешивалась полиция; тотчас же, к величайшему разочарованию жителей Санкт-Петербурга, балаганы разбирали и переносили на Марсово поле. И хотя все там было устроено точно так же как и на льду Невы, и толпе предлагались те же самые увеселения, праздник не удавался. Русские испытывают по отношению к Неве то же чувство, что неаполитанцы — к Везувию, ибо, если вулкан перестает куриться, возникает опасение, как бы он не потух, а любой лаццароне предпочитает видеть его скорее смертельно опасным, чем мертвым.

К счастью, славной зимой 1825 года все было не так, и, по милости Божьей, никто ни на минуту не опасался оттепели; так что пока в преддверье народных увеселений аристократия задавала балы, на Неве, против французского посольства, стали строить многочисленные балаганы, растянувшиеся почти что от одной набережной до другой, то есть в пространстве шириной более двух тысяч шагов. Одновременно воздвигались русские горки, но, к моему большому удивлению, они показались мне значительно менее изящными, чем те, что устраивают в подражание им в Париже: это просто-напросто изогнутый спуск высотой около ста футов и длиной около четырехсот, сделанный из досок, на которые попеременно льют воду и набрасывают снег, пока на них не образуется слой льда толщиной дюймов в шесть. Что же касается салазок, то это всего-навсего доска с выступом на одном краю, по форме более всего напоминающая раму носильщика, с помощью которой наши рассыльные переносят грузы. В публике снуют катальщики с подобной доской в руках, предлагая прокатить желающих. Когда находится такой любитель, они вместе поднимаются наверх по лестнице, устроенной на обратной стороне спуска; клиент или клиентка садятся на салазки спереди, упираясь ногами в выступ, а катальщик приседает на корточках сзади и управляет салазками с большой ловкостью, которая тем более необходима, что с боков гора ничем не огорожена и вполне можно свалиться вниз с большой высоты, если салазки отклонятся в сторону при спуске. Каждый спуск на них стоит одну копейку — иными словами, менее двух лиаров на наши деньги.