Записки учителя фехтования. Яков Безухий - [53]

Я был в числе избранных, но лишь с огромным трудом мне удалось высвободиться из толпы. У дверей театра стояло двенадцать негров, одетых в богатые восточные костюмы: они сдерживали напор толпы и проверяли пригласительные билеты.

Признаюсь, что, войдя в театр Эрмитажа, в самом конце которого, в длинной галерее, находившейся напротив зала, был накрыт ужин для придворных, я подумал, что попал во дворец фей. Представьте себе огромную залу, потолок и все стены которой убраны хрустальными трубочками размером со стеклянные сарбаканы, из каких дети стреляют по воробьям клейкими шариками. Трубочкам этим приданы самые причудливые формы, соответствующие месту, где они расположены; связанные между собой тончайшими серебряными нитями, они скрывают от восьми до десяти тысяч лампионов, свет которых отражается и дробится в них. Эти разноцветные лампионы освещают ландшафты, сады, купы деревьев, откуда слышится неземная и неведомая музыка; каскады и водоемы, как бы рассыпающиеся тысячами бриллиантов, за этой пеленой света приобретают поэтические и волшебно-сказочные черты.

Одна лишь установка этой иллюминации, занявшая два месяца, обошлась в двенадцать тысяч рублей.

В одиннадцать часов звуки фанфар возвестили о прибытии императора. Он вошел в окружении всей царской фамилии, а за ним проследовал двор. Тотчас же все великие князья и великие княгини, послы с супругами, высшие должностные лица при императоре и придворные дамы сели за стол, находившийся в центре помещения; прочие же гости, среди которых было около шестисот человек из высшей знати, разместились за двумя другими столами. Один только император не садился: он обходил столы и обращался то к одному, то к другому гостю, который, в соответствии с правилами этикета, отвечал ему сидя.

Не могу передать того впечатления, которое произвел на всех присутствующих магический вид императора, а также великих князей, великих княгинь, вельмож в мундирах с золотым шитьем и дам со сверкающими бриллиантами, да еще посреди хрустального дворца; но я утверждаю, что лично мне никогда ни до, ни после этого не приходилось лицезреть подобное величие. Позднее я побывал на наших королевских празднествах и должен признаться, оставляя в стороне собственный патриотизм, что тот прием значительно превосходил их своим блеском.

По окончании банкета двор покинул Эрмитаж и направился в Георгиевский зал. Через час оркестр второй раз заиграл полонез, в котором, как и в первом, вел государь. То было прощание императора с праздником: он удалился, как только этот полонез окончился.

Должен признаться, что я с радостью воспринял весть о его уходе; весь вечер сердце мое сжималось от страха, поскольку я опасался, как бы столь величественный праздник с минуты на минуту не завершился кровью, хотя мне казалось невозможным, чтобы при виде того, с каким доверием относится монарх к своему народу, а лучше сказать — отец к своим детям, нож не выпадет из рук убийцы, кем бы он ни был.

Когда император удалился, толпа стала понемногу редеть; во дворце было сорок градусов тепла, а снаружи — двадцать мороза. Таким образом, разница в температуре составляла шестьдесят градусов. Во Франции через неделю все бы узнали, сколько человек стали жертвами столь резкого перехода от тепла к холоду, и был бы найден способ переложить вину за случившееся на монарха, на министров или на полицию, и у газетных филантропов появился бы повод для блестящей полемики. В Санкт-Петербурге никто ничего подобного не узнает, и, вследствие такого молчания, радостные празднества не сменяются на следующий день грустью.

Что касается меня, то благодаря слуге, у которого хватило ума — а такое случается чрезвычайно редко — поджидать меня там, где ему было велено, а также благодаря теплой меховой шубе и хорошо закрытым саням, я вполне благополучно доехал до Екатерининского канала.

Второй праздник — Водосвятие — приобрел в этом году необычайную торжественность из-за страшного бедствия, которое повлек за собой разлив Невы. Почти за две недели начались приготовления к церемонии, проводившиеся с пышностью и расторопностью, к которым примешивалась та богобоязненность, что совершенно неведома нам, народам без веры. Эти приготовления включали в себя сооружение на Неве большого круглого павильона с восемью входами, украшенного четырьмя огромными картинами и увенчанного крестом; до него можно было добраться по насыпи, устроенной напротив Эрмитажа, а посреди ледяного пола этого сооружения уже утром праздничного дня должны были сделать большую прорубь, чтобы священник мог подходить к самой воде или, точнее, вода могла подходить прямо к священнику.

Наконец, настал день, когда следовало усмирить гнев реки. Невзирая на мороз, достигавший двадцати градусов, уже с девяти часов утра набережные были заполнены зрителями; что касается самой реки, то ее буквально не было видно из-за толп любопытных. Признаюсь, что я не рискнул занять место среди них, опасаясь, что лед, каким бы прочным и толстым он ни был, может треснуть под их тяжестью. Я стал пробиваться к набережной, насколько это было возможно, и, затратив три четверти часа на этот труд, во время которого меня два раза предупреждали о том, что у меня обморожен нос, пробрался к украшавшему ее гранитному парапету. Вокруг павильона было оставлено свободным обширное пространство.