Записки учителя фехтования. Яков Безухий - [41]

На этот раз осужденный не мог так легко отделаться; поэтому одних только приготовлений к наказанию хватило для того, чтобы привести меня в глубокое волнение; тем не менее я чувствовал, что пригвожден к месту тем странным непреодолимым влечением, которое притягивает одного человека туда, где страдает другой человек; так что, признаюсь, я остался; кроме того, мне хотелось видеть, до чего может дойти жестокость этой женщины.

Оба исполнителя наказания подошли к молодому человеку, обнажили его до пояса, положили на доску, надели ему на шею железный ошейник и привязали руки к боковым столбам; затем один из них стал расталкивать толпу зрителей, освобождая для участников этой страшной сцены полукруглое пространство, где они могли бы свободно действовать, а другой собрался с силами и, приподнявшись на цыпочках, нанес удар таким образом, что ремень обвился вокруг тела жертвы дважды, оставив на нем голубоватую борозду. Сколь ни велика была испытываемая им боль, несчастный не издал ни единого звука.

При втором ударе на его теле выступило несколько капель крови.

При третьем кровь побежала ручьем.

Дальше кнут впивался уже в живое мясо, так что кучеру приходилось после каждого удара пропускать ремень сквозь сжатые пальцы, чтобы дать стечь с него крови.

После шести первых ударов за дело принялся другой кучер, с новым кнутом в руках; впрочем, от пятого удара и вплоть до двенадцатого молодой человек не подавал никаких признаков жизни, за исключением судорожных подергиваний рук, и, если бы не слабое мускульное движение, заставляющее при каждом ударе дрожать его пальцы, можно было бы подумать, что он умер.

По окончании экзекуции садовника отвязали; он был почти в беспамятстве и не мог стоять на ногах, но не издал ни единого крика, ни единого стона. Признаюсь, такого самообладания и такого мужества я еще никогда не видел.

Два мужика взяли садовника под руки и повели к той двери, через которую он пришел; на пороге он обернулся и, взглянув на Машеньку, прошептал несколько слов порусски, которых я не смог понять. Видимо, это были какие-нибудь оскорбления или угрозы, потому что мужики быстро втолкнули его в дверь. Государыня ответила на эти слова лишь презрительной улыбкой, достала из кармана золотую коробочку, вынула из нее несколько конфеток, дала их любимой левретке, позвала служанок и, опираясь на их руки, удалилась с балкона.

Дверь за ней затворилась, и толпа, видя, что все кончено, стала молча расходиться. Иные качали головами, точно желая сказать, что такая бесчеловечность рано или поздно навлечет Божью кару на юную красавицу.

IX

Екатерина Великая говорила, что в Санкт-Петербурге не бывает зимы и лета, а бывают только две зимы: одна — белая, а другая — зеленая.

Тем временем быстро приближалась белая зима, и должен признаться, что лично я ждал ее наступления не без любопытства. Мне нравится наблюдать страны в переизбытке их особенностей, ибо лишь тогда проявляется их подлинный характер. Если вы хотите увидеть Санкт-Петербург летом, а Неаполь зимой, оставайтесь лучше во Франции, поскольку на самом деле вы ничего необычного в этих городах не увидите.

Цесаревич Константин возвратился в Варшаву, ничего не сумев узнать о том заговоре, из-за которого он был вынужден приехать в Санкт-Петербург, а император Александр, чувствуя, что его незримо обволакивает какой-то обширный заговор, покинул, еще более печальный, чем прежде, свой прекрасный царскосельский парк, деревья которого уже сбросили на землю свои листья. Жаркие дни и белые ночи миновали; не было больше лазури в небесах, синевы, движущейся вместе с волнами Невы, не было больше дивной роговой музыки и лодок с женщинами и цветами. Мне еще раз захотелось увидеть чудесные острова, которые по своем прибытии я видел сплошь покрытыми чужеземными растениями с толстыми листьями и громадными венчиками; но растения уже были на восемь месяцев помещены в оранжереи; я бродил по островам, отыскивая дворцы, храмы и восхитительные парки, но видел только окутанные туманом барки, возле которых березы покачивали своими обнаженными ветвями, а ели — своими темными лапами с траурной бахромой; даже здешние обитатели — яркие летние птички — уже улетели в Санкт-Петербург.

Я последовал совету, данному мне моим соотечественником-лионцем за табльдотом на следующий день после моего приезда, и, лишь облачившись в купленные у него меха, ездил из конца в конец города, давая уроки, которые, впрочем, проходили больше в разговорах, чем в показах фехтовальных приемов и в состязаниях. В особенности это касалось г-на Горголи, который после тринадцати лет исполнения должности обер-полицеймейстера ушел в отставку вследствие размолвки с генералом Милорадовичем, губернатором Санкт-Петербурга, и, вернувшись к частной жизни, испытывал после столь долгих волнений потребность в отдыхе; порой он задерживал меня часами, расспрашивая о Франции и заставляя по-дружески рассказывать о моих личных делах. Помимо него, большую расположенность ко мне проявлял г-н Бобринский, без конца делавший мне подарки, среди которых была и великолепная турецкая сабля. Что же касается графа Алексея, то он по-прежнему оставался самым заинтересованным моим покровителем, хотя я довольно редко мог застать его дома, настолько он был занят встречами со своими друзьями из Санкт-Петербурга и даже из Москвы; несмотря на двести льё, разделяющие обе столицы, он постоянно был в разъездах: русский человек являет собой странную смесь противоречий и, вялый по темпераменту, нередко от скуки предается лихорадочной деятельности.