Записки тюремного инспектора - [328]

Эта аналогия усугубляется бытовою стороною жизни беженца, стоящего вне закона и международного права, фактически делая его жизнь настоящею ссылкою. Мы знаем отлично условия нашей ссылки в Сибирь и другие отдаленные места на окраинах России и утверждаем, что они несравнимы с тяжелыми условиями беженской жизни. Уже одно то, что ссыльный оставался среди своего русского народа и знал, каким законоположениям он подчинен, давало ему громадное преимущество. Ссыльный не был лишен своей Родины и мог обратиться к своему начальству на своем родном языке. Ссыльный был прикреплен к месту, не имея права передвижения, но зато он не был лишен свободы переписки и свидания с родными. Он мог получать письма, газеты, журналы, денежные переводы и сам мог писать хоть ежедневно, зная, что письма его будут доставлены по принадлежности. Ссыльный не был изолирован от людей, его окружающих, и мог устраивать свою жизнь в пределах указанного ему местожительства как ему угодно. Ему не была чужда речь и быт окружающих его людей и не была чужда психология тех людей, с которыми приходилось ему жить.

Мы никогда не думали, что в психологии людей разных наций есть такая большая разница, что люди положительно не понимают друг друга. Не в языке, оказывается, только дело, а люди просто мыслят иначе. Ведь жили же у нас в России чехи, поляки, сербы, хорваты, и нам казалось, что это такие же люди, как мы. Теперь оказалось, что мы говорим не только на разных языках, но и на разных понятиях. Мы можем говорить с ними о погоде, о хозяйстве, даже о политике, но из границ фактического материала и реальных представлений разговор выйти не может.

Там, где вопрос касается области чувствований, переживаний, вкусов, духовных потребностей, мы становимся друг другу совершенно непонятными. Мы уже не говорим об общности интересов, что обыкновенно связывает духовно людей между собою, - их нет, как нет единства в понимании вопросов чести, благородства и общественного мнения.

Я никогда не забуду случая этим летом, когда я подошел к колодцу и набрал из ведра в кружку воды, чтобы напиться. Подошедшая после меня к колодцу простая женщина рассвирепела и с остервенением и ругательствами вылила воду из ведра, громко ругая «руса», после которого она не захотела взять воду. Рус для них чужой, опоганивший ведро, из которого напился воды.

Не забуду я и жалобу несчастного военнопленного Клюевского на то, что на него смотрят как на поганого. И ему, заброшенному на чужбину, хочется иногда повеселиться - потанцевать. И вот, бывая на свадьбах в своем селе, он несколько раз пытался приглашать местных девочек потанцевать с ним, но с ним никто не идет танцевать, потому что он «рус». И вот это духовное одиночество среди чужого народа, усиливая тоску по Родине, делает существование беженца невероятно тяжелым. Это суровая тюрьма для души с психологией одиночного заключения.

* * *

Мне хочется закончить 1925 год, и думается мне, что это последние страницы моих записок. Писать решительно не о чем. Кстати, заканчиваются и последние листы тетрадей, и вряд ли я соберусь купить себе новую, еще одну тетрадь, которая стоит громадных денег (200 динар). Прошло шесть лет. Наступил седьмой год моей скитальческой жизни. Я не видал и не чувствовал этого времени. Мне кажется, что все было еще так недавно. Не верится мне, что мы расстались навсегда и что все близится к развязке. Не верится мне и сейчас, что я живу где-то далеко-далеко, возле границ Италии, и что все то, что пережито, - действительность. Шесть лет, можно сказать, не жил, а думал и не замечал окружающего.

Теперь как-то невольно оглядываешься назад и точно во сне видишь действительность. Люди переменились, отошли далеко вперед, и я чувствую, что остался позади. Не гнался я вперед за ними, а жаль... И вот дождался, пока увидел то, чего не замечал раньше. Полгода я не читал газет. Мой брат еще с весны прекратил выписку газеты «Новое время». Сначала мне было скучно без нее, а потом привык, тем более что общее политическое положение неизменно стоит на мертвой точке и в этом отношении не представляет интереса.

Всюду развал, керенщина, парламентская борьба с драками включительно, беспрерывная смена правительств, конференции, пустая болтовня современных политических деятелей и журналистов. Наша катастрофа затягивается и делает наше положение безнадежным. О возвращении на Родину уже не говорят или, вернее, боятся говорить. Иногда к нам приезжают свои, русские, но утешительного от них мы ничего не слышим. Общее мнение таково, что все погибло.

Я стал редко получать письма и с удивлением спрашиваю себя, что это значит. И вот, ответ простой. Люди ушли вперед, устроились, приспособились, живут своею жизнью, своими новыми интересами, и я отстал от них. Все реже и реже откликаются люди и не хотят оглядываться назад. Зачем вспоминать то, что так тяжело вспоминать. Зачем смотреть на чужое горе, когда и своего было достаточно.

Каждый, кто пережил пережитое, старается поставить на нем крест и зажить наново. Мне пишет из Варшавы мой старый друг О. И. Ковалевская: «Я живу с людьми, с которыми пережила страшную катастрофу. Они были еще в худшем положении, чем я. Они крепко держались за меня. Теперь Бог помог им сносно устроиться, а мне не удалось приспособиться - работаю до сих пор поденно, имея не больше куска хлеба. Они выживают меня из моего угла (за шкапом, где я живу с ребенком). Они стали грубо со мною обращаться и каждый день напоминают, что я должна уйти, но куда... и я крепко вцепилась в них, чтобы не погибнуть на улице». И это пишет когда-то богатейший человек, с которым считались во всех слоях общества.