Записки тюремного инспектора - [310]

С таким же ужасом говорили они о переходе польской границы - с ночевками в лесу, в болотах и в куче сухого листа. В Польше (Ровно) они сидели с мамой в тюрьме как арестанты, но это было уже не так страшно. Только было неприятно спать на грязном полу. Теперь дети ненавидят и поляков...

Центр тяжести моей жизни перешел с третьего этажа госпиталя в первый, ближе к воротам, где была комната заведующего хозяйством полковника Духонина. Здесь, у Духониных, я проводил все свободное время, отдыхая душою и получая глубокое удовлетворение в общении с этой семьею. Я был бесконечно рад, что новый 1924 год я встретил, сидя за общим столом рядом с Женей и Тусей Духониными.

* * *

1924 год начался как-то необыкновенно быстро. Все торопились отпраздновать Рождество и Новый год, чтобы начать укладываться. Многие уезжали в первых числах января. Уехали в институт и мои новые друзья

Женя и Туся Духонины. Николай Вас. торопил с упаковкой. Часть служащих с 1 января были уволены. Выписывались и больные. Чувствовалась какая-то спешность. Проводы устраивались чуть не ежедневно. В первую очередь уехали Поздняковы. Мне было очень жаль, что я раньше не познакомился ближе с З. Н. Поздняковой, оказавшейся очень милым и интересным человеком. Она, между прочим, попала с мужем при эвакуации Крыма в Алжир и рассказывала в последние дни очень много интересного о жизни русских беженцев в Африке. Зинаида Николаевна, уезжая, подружилась с Е. П. Духониной и взяла с меня слово, что я не буду чуждаться ее общества, но это было излишним, так как я и без того очень ценил эту прибывшую из России русскую женщину.

Я проводил каждый вечер у Духониных и приходил к ним с какой-нибудь работой. Евгения Павловна тоже рукодельничала или читала нам вслух. И мы назвали наши вечера - рабочими вечерами. Ежедневно у них бывала также сестра П. А. Новикова и очень часто - сестра Янковская. Евгения Павловна читала постоянно нам газету, и мы делились своими впечатлениями. M-me Духонина была компетентнее нас. Она недавно приехала из России и должна иметь суждения о статьях «Нового времени» более правильные, чем мы. И мы всегда интересовались ее мнением. Евгении Павловне нравилось «Новое время», и она утверждала, что эта газета дает вполне правильное освещение жизни в советской России.

Наш жизненный опыт подсказал нам, что смерть Ленина не окажет влияния на ход событий, ибо мы знали, что он уже давно живой труп, и мы не ошиблись. Это было общее мнение. Мы сходились и в том, что всей душой ненавидели наших бывших союзников, и Ев. Павловна утверждала, что такая же ненависть царит среди интеллигенции в Советской России.

Госпиталь уже мало интересовал нас. Имея впереди еще три месяца, я по-прежнему играл на пианино и радовался, что Н.В. опять взялся за виолончель. Мы часто играли с ним, но это были уже не те вечера, как раньше. Больных было мало. Уютности не было. Иногда на полу в коридоре лежала солома, оставшаяся от дневной упаковки. Очень скоро в столовой сняли икону с киотом и зеркало, которые были отправлены в Панчевский госпиталь. Сняли также со стены и портреты учредительниц Гербовецкой общины. Одним словом, госпиталь начал принимать вид разоренного гнезда, и в нем становилось пасмурно. В особенности стало пусто, когда уехал доктор Пономарев.

Январь прошел незаметно. В феврале ликвидировалась вторая треть госпиталя, и госпиталь опустел до неузнаваемости. Верхний коридор был окончательно закрыт, и мы перебрались вниз - в операционную и перевязочную. Пустовало много палат и в нашем коридоре. Замок становился мрачным и нелюдимым. Санитары неохотно дежурили в пустынных коридорах и уверяли, что по ночам в пустых палатах слышатся какие-то неопределенные звуки. Более половины замка перестали отапливать и освещать. Я все же продолжал по вечерам играть на рояле, но и мне иногда становилось жутко.

Решетчатые окна, тяжелые своды, как в тюрьме, производили теперь мрачное впечатление. В особенности становилось жутко, когда начинали кричать совы. Это чувство одиночества вечером в пустынной части замка, окнами выходящей в темную часть векового парка, вызывало тоскливое настроение и постоянное ожидание чего-то неопределенного. Но больше всего меня пугали собственные шаги. Каждый шаг на каменных плитах в коридорах отдавался во всех закоулках сводчатого коридора, и это эхо казалось мне шагами многих людей. Всегда, когда я возвращался из столовой с горящей лампой в руках, мне казалось, что всюду, во всех пустых палатах, стоит шум, говор и какая-то толкотня.

Конечно, в такой обстановке вспоминались легенды, и стало играть воображение. Здесь, в этом замке, еще не так давно переживалась большая историческая драма. Дочь покойного австрийского императора Мария Луиза, бежавшая с лейтенантом Мишичем, скрывалась в этом замке, когда он принадлежал еще Кегливичам, и местные жители утверждают, что она жила инкогнито в этой угловой комнате, которая ныне занята столовой. И это не легенда, так как говорила нам об этом придворная дама австрийского двора графиня Шавгоч, лечившаяся у моего брата и приезжавшая в госпиталь на консультацию к брату.