Записки тюремного инспектора - [241]

Как сейчас помню 20 марта. Я начал давать уроки музыки. Фортепиано стояло на эстраде в столовой. Я видел, что после утреннего чая среди воспитанниц старших классов происходит какое-то замешательство, во время которого группа воспитанниц VIII класса подошла к начальнице и что-то с ней говорила. Улыбаясь и приветливо кивая мне головой, М. А. Неклюдова передала мне просьбу воспитанниц сыграть им что-нибудь на рояле. Завтрак кончился раньше минут на пятнадцать, которые можно сейчас использовать.

После этого концертного выступления, когда столовая опустела, я подошел к роялю и увидел, что в столовую вошла на урок музыки небольшая, стриженная под машинку девочка лет двенадцати, напомнившая мне приютскую девочку. Это была Варя Лазарева, II класса. По расписанию она первая в этот день пришла на урок. Я записал ее в журнале, пометив первый ее урок 20 марта. Очень скромная и застенчивая, Варя вполголоса отвечала на мои расспросы и заявила мне, что она очень хочет учиться музыке. Мы разговорились, и я потом пожалел, что был неосторожен: «Где ваши родители?» - спросил я ее. «Мама здесь, а папу расстреляли», - просто ответила она, и я видел, как кровь бросилась ей в лицо.

Потом, говорят, Варя очень плакала. Варя Лазарева недавно прибыла из Шанхая (Китай) с Хабаровским кадетским корпусом. Ее отец, священник, был умучен, а потом расстрелян большевиками чуть ли не на глазах детей. Варя вечно плачет и, как передавала мне начальница, беспокойно проводит ночи. То она встает с постели и сидит часами задумавшись, то молится, стоя на коленях, потом опять приляжет. В Китае, куда они бежали из Хабаровска, они страшно бедствовали. У Вари есть сестра Милитина в приготовительном классе и два брата, которые приняты в кадетский корпус. Варе обязательно надо дать в жизни что-нибудь, чтобы скрасить ее тяжелые годы детства, сказала мне начальница. И вот я думаю, что занятия музыкой для нее будет такой компенсацией.

В тот же день вечером я давал урок уже взрослой воспитаннице VII класса М. Жолткевич, которая уже прилично играла на рояле. И здесь я попал впросак, спросив ее о ее родителях. Отец ее, киевский адвокат, расстрелян большевиками. Марина уже свыклась с этой мыслью и спокойно рассказала мне трагедию своего детства.

Я пришел вечером домой в угнетенном настроении. Впечатление мое было вполне определенное. Воскресло в памяти все, что было пережито. Я упустил из виду, что это те дети, которые катастрофически, как и мы, были вывезены из России. Они пережили не меньше нашего. У этих девочек у каждой была уже своя драма.

Дети охотно рассказывали мне свои истории, и я понял, что русская катастрофа уже забывается. Эмигрантская жизнь вошла в колею. О прошлом как-то не говорят. Я приехал в Бечей на службу, как в нормальное время, и никто не сказал мне, что здесь кроется страшная драма, пережитая русскими детьми. Я стал прислушиваться. Оказалось, что из числа моих учениц не было ни одной, которая бы не знала жизнь с самой отрицательной ее стороны.

Сначала я узнал об этом только от своих учениц, а потом постепенно я стал узнавать это вообще от учащихся. Я жалею, что не записывал своевременно то, что мне говорили дети. Я позабывал даже фамилии некоторых, которые рассказали мне просто невероятные происшествия. Конечно, дети могли преувеличить или просто перепутать в своей памяти события, но почти все их рассказы мне пришлось, как подтверждение, слышать потом от их родителей.

Так, например, она девочка (не могу припомнить ее фамилии) уже подросток (13-14 лет) говорила мне, что видела в детстве, как расстреливали целую группу людей. Ей было тогда 6-7 лет, когда она, стоя у окна номера гостиницы в Одессе, видала этот расстрел. Расстреливали по очереди стоявших в шеренгу. Только на одиннадцатом или двенадцатом убитом ее мать вбежала в номер и, схватив ее за руку, отвела от окна. «Тогда, - говорила она мне, - на меня это не произвело такого впечатления, как теперь, когда я по памяти вижу это перед глазами».

Моя ученица В. Юхкаш, II класса, будучи четырехлетним ребенком, уже стояла «у стенки». Отец ее, офицер, был убит на немецком фронте. Мать ее, сестра милосердия, без вести пропала. Находясь на руках у бабушки, она попала вместе с бабушкой в тюрьму, и вместе их повели на расстрел. Уже красноармейцы взялись за винтовки, как бабушка не выдержала и как подкошенная упала в обморок. Верочка, держась за юбку бабушки, тоже упала и начала кричать: «Бабушка, бабушка». Расстрел был приостановлен, и бабушку с внучкой отнесли в лазарет. Бабушка после этого уже не вставала, и потому ее решили освободить из тюрьмы и отправить домой. Возле ее дома красноармейцы сбросили бабушку с грузовика на мостовую, так что она головой ударилась о камень. С тех пор бабушка после продолжительной болезни потеряла слух.

Ира Георгиевская, очень нервная и капризная девочка 12 лет, в свое оправдание говорит мне: «Если бы вы пережили то, что я видала в своей жизни, то и вы были бы такой нервный. Один голод чего стоит». Ее мать в голодные годы (1921-1922) была у большевиков заведующей детским приютом в Херсоне, где пребывала и ее дочь Ира. Дети пухли от голода и массами умирали, рассказывала мне А. С. Георгиевская. Сегодня опухнет - завтра умрет. Она все время беспокоилась за свою дочь и отдавала ей свой кусок хлеба. Не только люди, но и животные были голодные. Ирочка видела, как собака тащила за ногу по улице мертвого ребенка.