Записки тюремного инспектора - [133]

На окраине города публики уже не было. Этапная партия сошла с мостовой на грунтовую дорогу. Погода была чудная. Это был первый весенний день с яркими и теплыми лучами весеннего солнца. Небо было безоблачное. Кое-где зеленела трава. На прилегающих к дороге виноградниках кипела работа. После зимней спячки виноград откапывался от накрытой земли. Высоко под самым солнцем треугольником летели в Россию дикие гуси. Взоры русских был обращены к небу, и каждый мысленно посылал прощальный привет в родные края.

Окруженный румынами этап русских шел молча, сосредоточенно и равномерным шагом, как заставляют идти арестантов. Что думалось нам, если бы наши дети, отцы, матери повидали картину этапа близких людей, отдаляющихся от Родины, чтобы, может быть, погибнуть где-нибудь вдали от всего родного, среди чужих и враждебно настроенных иностранцев, и вечно считаться у себя дома «без вести пропавшими»? Что, в сущности, сделали эти люди? В чем их вина? Что дало повод румынам так издеваться над русской интеллигенцией? Нас вели мимо вокзала и остановили на запасном пути железной дороги, куда должны были подать вагон. Как этапную партию, нас окружили конвойные и не разрешали отлучаться с этого места.

Публика полегла на траве. Лучи теплого солнца приятно грели лицо и руки и клонили ко сну. После душной атмосферы в арестантской этот свежий и теплый воздух был особенно приятным. Земля была еще от зимы сырая. Но в этом месте уже показалась трава, на которой было мягко и удобно лежать. Многие дремали. Кое-кто ходил взад-вперед, погруженный глубоко в свои думы до такой степени, что бессознательно заходил далеко за черту дозволенной границы. Окрик часового в таком случае возвращал к действительности и заворачивал обратно к месту бивуака. Румынская стража была в этом отношении беспощадна и в случае перехода границы дозволенного не останавливалась в приемах воздействия.

Случайно и мне пришлось машинально переступить эту границу. Я не сразу опомнился и даже не понял, в чем дело, так далеко были мои мысли, что я смотрел с удивлением на двух румын, бежавших с криком ко мне и с поднятыми ружьями, угрожая ударить меня. Я прошел в раздумье шагов десять лишних и вызвал нежелательный инцидент. Публика начала возмущаться и подняла крик, когда им казалось, что румын должен был ударить меня. Мне было глубоко безразлично, и я наотрез отказался принести жалобу, как на этом настаивали окружающие.

Благотворительность г-на Спилиоти и здесь не оставила нас. Перед отходом поезда нам привезли горячий обед, после которого поезд отошел в глубину Румынии. Мы ехали до станции Рени, откуда пароходом должны были следовать по реке Дунаю до г. Тульчи. Жизнь в вагоне в течение четырех дней была, конечно, значительно легче, чем в арестантской при аккерманском гарнизоне, но все-таки было тяжело и неприятно от грязи, которую мы несли на себе. Бани в Аккермане нам не дали. Нас заедали вши. Особенно тяжела была ночь. Вследствие тесноты приходилось спать на сомкнутых скамейках по четыре в ряд, как бы в тисках друг у друга.

На станции Рени мы стояли в вагонах три дня, ожидая парохода, и проводили целые дни на воздухе. Поезд был отведен за станцию, в поле возле спуска к пристани. Погода была теплая и солнечная, так что днем можно было ходить без шинели. Мы пользовались этим случаем и мылись, поскольку это было возможно, и, раздеваясь догола, на солнце уничтожали вшей. Публика была разнокалиберная. Наш эшелон нагнал вышедший на следующий день из Аккермана поезд с группой военных во главе с полковником Ерощенко, так что нас было уже около 170 человек.

Возле полотна железной дороги был кабачок, который привлекал внимание публики. Уже на следующий день началось пьянство. Чины контрразведки и государственной стражи сдружились с конвойными и подкупили их. На этой почве произошли неприятности, так что стоявший во главе нашего эшелона полковник Евгений Александрович Востросаблин вынужден был принять решительные меры против этих «господ офицеров», подрывающих престиж русского офицерства.

Наша компания, выделившаяся еще в Аккермане в отдельную группу, заняла в вагоне целое отделение и проводила все время вместе, живя на коммунистических началах. Я имел до 800 рублей царских денег и потому в пище себе не отказывал. Местные жители приносили к поезду для продажи молоко, яйца, сало, хлеб, так что мы были сыты. По сравнению с одесскими ценами все здесь казалось значительно дешевле. Стакан молока стоил 1 рубль романовскими знаками, десяток яиц - 6 рублей, фунт сала - 6 рублей, фунт хлеба - 1 рубль 50 копеек. Денежными знаками здесь были румынские леи и русские царские (романовские) деньги, шедшие в одинаковой цене с румынскими леями, то есть рубль за рубль. Донские деньги шли плохо. За 1000 рублей давали 30-40 рублей. Керенки шли лучше - по 100 рублей за тысячу. По такому же расчету расценивались украинские пятидесятирублевки.

25 февраля еще до рассвета мы были разбужены, чтобы грузиться на пароход. Вагоны были поданы к самой пристани. После грубого осмотра вещей и обыска мы были посажены на баржу № 93 при пароходе «Domnul Tudor». Пароход был русский, захваченный румынами в 1917 году. Баржа была прикреплена сбоку парохода и соединялась с ним сходнями. Сначала нас загоняли в трюм баржи, но так как всем места там не хватило, то большая часть расположилась на палубе баржи. Погода была летняя, солнечная. Дунай здесь был величественный и красивый. На горизонте виднелись отроги Балканских гор.