Записки старшеклассницы - [41]

Я постаралась представить, кого из героев Толстого «примеряли» на себя наши ребята. Сенька, конечно, Долохов. Гриша — Тимохин, а я — неужели княжна Марья? Но ведь во мне нет ни покорности, ни терпения, ни всепрощения…

Вчера был вечер в школе, посвященный Женскому дню. Я страшно замоталась. Геннадий посоветовал сделать газету поинтереснее, мы с ним долго обсуждали мои идеи, так что весь день пробыла в школе, даже не бегала домой переодеваться.

Я еще сидела над газетой, когда вечер уже начался, клеила заметки, писала чертежным пером заголовки. Больше всего было веселых пожеланий — и учительницам, и девочкам от мальчишек. Придумывали с Димкой. Он хоть и маленький и всегда носом шмыгает, как будто у него насморк, но в отличие от Сеньки, который сам первый смеется над своими шутками, Димка умеет смешить с самым серьезным видом, мрачный даже, как на кладбище, становится. Димку очень любит наш физик Николай Степанович, он как-то сказал, что из-за такого ученика ему приходится больше к урокам готовиться, чтобы хоть изредка сажать его в галошу.

Димка такие пожелания мне диктовал, что я работать не могла от смеха, а потом нечаянно на меня клей вылил (он неуклюжий, как водолаз на суше), пришлось долго меня оттирать и чистить.

Я вошла в зал в середине вечера, чтоб повесить газету, и увидела Севу. Он сидел с Верой и Павлом и зло смотрел на меня. Я его не видела с Нового года; он прислал мне только два письма, но ни разу не позвонил.

Мама утверждает, что мне могут нравиться мальчики только с психическими или физическими недостатками. У них не должно хватать руки, ноги, глаза или головы. Человек с полным комплектом деталей — герой не моего романа.

Так вот у Севы на вечере явно болела голова. Он сидел мрачный, серый, и мне вдруг стало просто с ним, как с нашими мальчишками. Он пытался говорить что-то глубокомысленное, но я предложила не философствовать, а танцевать. И тут наши мальчишки стали наперебой меня приглашать. Наверное, заговорил местный патриотизм. И Дима подходил, даже Гриша попросил «потоптаться». Но ему я отказала: я не забыла взгляд Татки, зачем ей делать больно?

Вначале я жалела, что не успела переодеться — девчонки были все нарядные, — а потом мне стало море по колено. Сева заявил, что у меня накрашены щеки, я предложила ему намочить платок и потереть. Он прямо в зале попробовал, а щека у меня еще больше загорелась. Все хохотали, утащили меня от Севы. Мальчишки так и крутились вокруг, первый раз в жизни я пользовалась такой популярностью…

А после Сева пошел меня провожать; сначала молчал, потом стал читать стихи. Он сказал, что написал их перед вечером, а я попросила подарить.

Вот они:

Счастье — расплывчатый термин,

Нет объясненья ему.

Нынче я счастлив, наверно,

А отчего — не пойму.

          К счастью стремятся люди,

          А счастье проходит, как дым.

          Счастлив лишь тот, кто любит,

          Реже — кто сам любим.

Хочется петь и плакать,

Мир весь обнять любя.

Нынче часу так в девятом

Снова увижу тебя.

          Скажешь с улыбкой «Здравствуй»,

          Пройдет одиночества тень.

          Да разве же я не счастлив

          В этот весенний день?

И тут он стал говорить, что долго ждал моего ответа на свои письма, что впервые в жизни девочка отнеслась к нему так пренебрежительно, а потом он узнал о моей любви к другому и понял, что надеяться ему не на что, но все равно мечтает хоть изредка меня видеть…

Я прямо обалдела, чуть не спросила, о какой «любви» речь. А потом сообразила, что его информировала Вера: ее хлебом не корми, дай посплетничать, посочувствовать несчастной любви…

Мне стало и смешно и грустно. Ведь я так мечтала встретить мальчика, который меня разглядит, поймет, как мне нужно человеческое отношение, как я устала от одиночества, но Сева теперь был мне безразличен. Если бы тогда, после Нового года, он появился, а не писал дурацкие письма!

Мы долго гуляли. Я дразнила Севу за «позы», а он все время каялся, говорил, что на Новом годе был «безумно» влюблен в меня, но боялся продолжать знакомство, потому что ему предсказала цыганка безответную любовь.

Я спросила о его первой любви к «девушке в голубом», а он сказал, что это было детство. И даже в доказательство прочел стихи, ей посвященные:

ДЕВУШКЕ В ГОЛУБОМ, У КОТОРОЙ В ГРУДИ КАМЕНЬ И КОТОРАЯ В ДНИ ЮНОСТИ УПИВАЛАСЬ КРОВЬЮ ПОЭТОВ

Романтические розы на заснеженных щеках,

Романтические слезы и такие ж «ох» и «ах».

Ох, поэту все постыло, ах, в руке уж пистолет…

Разлюбила, погубила, позабыла в цвете лет…

Мы посмеялись, а он говорил, что я — море и во мне можно утонуть, говорил, что я не знаю себе цены, что я зря связалась со своим геологом, геологи не уважают женщин, а он готов стоять передо мной на коленях.

Если бы он был повыше!

Сева звал меня в гости — он снимает в центре комнату, — предлагал послушать интересные пластинки, обещал редкое грузинское вино, а я удивлялась, какой он при ближайшем рассмотрении многословный и цветастый, как восточный шелк.

Гуляли мы до двух часов ночи, ходили вокруг нашего квартала как привязанные. И я почему-то вспоминала прогулки с Сорокой и Мулатом. Честное слово, хоть тогда мы были детьми, а мне было веселее. Сорока умел неожиданно сказать что-то такое, о чем я потом думала несколько дней, а Сева говорил длинно, много, точно по книжке читал, я уже могу предсказывать каждое следующее слово…