Записки старшеклассницы - [14]

Он закурил.

— А вообще, хоть вы народ балованный, но работать можете. Приезжайте на другой год, приму…

И тут мы узнали, что он горожанин, по профессии ветеринарный врач и сам добровольно попросился в колхоз, хотя его оставляли в аспирантуре в академии. Это Сова нам сообщила, а мы так и не успели его поближе узнать, вот невезение!

Вообще жалко было уезжать до слез, прямо кусочек души оставляли. Никогда бы в школе мы друг друга так не узнали. Вдруг оказалось, что троечник Гриша — человек человеком на воздухе, а Татка, наша единственная отличница, — зануда из зануд. У меня зевота начиналась, как только она открывала рот. И я жалела Сороку. Своими руками, можно сказать, отдала этой дурище.

На станцию мы пришли босые, грязные, как трубочисты. Старенький дежурный погнал нас от колонки.

— Это вам не баня. Здесь люди пьют. А ножки в лужах купайте!

К счастью, вода в лужах была теплая и не очень грязная; мальчишки в ней повозились, как поросята, всласть, все привели себя почти в городской вид.

И Сидоров сказал Сове со вздохом:

— Хорошо пожили… Может, еще куда-нибудь махнуть на заработки? Дома с тоски сдохнешь…

Сова улыбалась и кивала головой, как девчонка. Ей тоже было жалко с нами расставаться, а может, и с «нашим Петей»?

Через неделю я пошла в парк к реке. Договорились там встретиться всем классом. Я пришла первая: не умею опаздывать, никогда из меня нормальная девушка не получится…

Потом мальчишки ворвались, начали выламываться, пенсионеры стали злиться. И тут я увидела Сороку. Он позвал меня в кино, тихо, как заговорщик. Но не могла же я предать Татку. Я предложила подождать, пока все соберутся. Он почему-то обиделся и ушел. А потом как-то вышло, что я оторвалась от ребят и пошла с Таткой и Сенькой в кино.

Билетов мы не достали. Татка колкости мне говорила. А ведь я ради нее отказалась от Сороки — и вот благодарность! В конце концов я сказала, что дуре никто и ничто не поможет, даже красота. После ее ухода выяснилось, что она меня возненавидела потому, что Сорока ей сообщил, что дружит с ней по моему приказу. И Сенька добавил, что весь класс знал, что он в меня влюблен, и никто не понимал, зачем я его Татке сватала.

Сенька проводил меня домой, и тут я узнала еще, что Сорока сегодня уезжает из нашего города: его отца перевели на работу в Сибирь. И в парк он пришел со мной прощаться. Сенька нахально так сказал:

— Всем гадала, а у себя под носом ничего и не заметила.

И тогда только я вспомнила одну вещь. В ту ночь в колхозе, когда Сороке плохо было, он мне руку поцеловал, а я решила, что нечаянно, в бреду; он меня все время за руку держал, как маленький.

И друга у меня больше нет.

Неужели он мне не напишет?

В конце лета зашла к Мар-Владе. Она сразу стала ругать меня, что я косы отрезала; можно подумать, что больше во мне ничего хорошего нет.

И еще она, когда я ей рассказала о колхозе, спросила, почему у меня нет настоящих друзей.

Я засмеялась и сказала, что мне, как героям «Снежной королевы» Андерсена, наверное, осколок кривого зеркала тролля попал от рождения в глаз. Вот я и вижу все наперекосяк.

— Чем тут гордиться? — Она очень холодно меня рассматривала.

— А если я не могу не видеть недостатки в людях? Закрывать глаза?

— Может быть, открыть пошире? Интереснее в человеке найти хорошее, а не плохое, хоть это и труднее. Сегодня люди почему-то недостатки не прячут, а вот доброе в глубине души лежит, как сокровище…

Странно, что она, как и мама, огорчается, что у меня нет подруг. Но мне надо от людей или все, или ничего. Я не могу делить свою подругу с другими.

Мне вдруг захотелось, чтобы Мар-Влада прочла мои записки. Я даже ей предложила. А она возмутилась:

— Не хочу. Если ты пишешь для других — это позерство, фальшь, а если для себя — так спрячь личное от посторонних…

— Но иногда хочется поделиться…

— Лучше береги душу, нет ничего унизительнее бабской болтливости…

Все-таки странно: мама только и мечтает сунуть нос в мои записки. А Мар-Влада добавила:

— Душевная опрятность, сдержанность для меня так же обязательны, как и физическая. Не понимаю людей, которые из своих личных чувств устраивают ярмарку для развлечения прохожих.

— А как же поэты? — спросила я.

Она усмехнулась.

— Излишняя детализация меня коробит и в поэзии. Пушкин был целомудрен в серьезном, дурачился он лишь в тех случаях, когда женщины этого заслуживали…

— А Маяковский?

— Ну, здесь еще бережнее поэт относился к любимой женщине.

Я походила по ее комнате, полистала книги. А ведь я о ней ничего не знаю. Слышала, что она была замужем, разошлась, что работает инспектором и ведет у нас в школе два класса. А ведь она еще не совсем старая, чем же она живет, когда остается вечерами одна?

Неужели книгами?! Одними книгами?

Нехорошо быть навязчивой, но мне так тошно, что я уже раз пять бегала к Мар-Владе. Хотела рассказать о Сороке, посоветоваться, стоит ли ему первой написать. Но не решаюсь. Она же презирает женскую «болтовню»!

Но вот как не делать ошибок в личной жизни, если не советоваться?! И вообще мне бы хотелось все узнать о Мар-Владе, как об Инне, но такие женщины никогда о себе не говорят. Вот я пыталась у мамы узнать, как, когда, где она с папой познакомилась, в каком платье была, что подумала, а она отмахнулась: