Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - [152]
Перейдя в Беркли, я приглашала Толстую к нам с докладами; в первом своем выступлении она говорила среди прочего об истории своей семьи. Если мне не изменяет память, Таня рассказала, что ее прабабушка, мать Алексея Толстого, во время беременности сбежала от мужа к любовнику, Алексею Бострому, и в какой-то момент (кажется, именно в связи с беременностью) едва ли не бросилась под поезд, как Анна Каренина, но уцелела, уцелел и ее будущий сын писатель Алексей Толстой[585]. Может быть, я тут что-то спутала – как в свое время Татьяна, которая рассказала Александру Чудакову, что вместо того, чтобы драться с Аликом Жолковским, мой друг Кен Нэш бросился ему на шею, потому что тот обратился к нему на сомали[586]: остроумно, но, разумеется, выдумка!
Тогда же в Беркли был югославский кинорежиссер Душан Макавеев, автор знаменитого фильма «В. Р. Мистерии организма». В этом абсурдистском фильме секс (теория оргазма противоречивого психоаналитика Вильгельма Райха и сексуальная революция 1960-х годов) переплетается с политикой; в этом отношении он напоминает – точнее, предвосхищает – прозу Владимира Сорокина. Среди прочего в нем используются советские (югославские) идеологические клише, кадры со Сталиным из «Клятвы» Чиаурели, а главным героем является Владимир Ильич – морально стойкий советский чемпион по фигурному катанию, которого, однако, совращает югославская парикмахерша (последовательница Райха); с ней он впервые испытывает оргазм, а затем отсекает ей голову лезвием конька. Вместе с Томом Ладди[587] мы устроили ужин в ресторане для Толстой и Макавеева, на который также пришли брат Фрэнсиса Копполы Август[588], мой приятель киновед Стив Ковакс и другие[589]. Я люблю сводить людей, но Ладди в этом смысле – великий комбинатор. Помимо отличной памяти, у него баснословные связи. «Коллекционер» известных русских, среди его знакомых – потомки Баратынского, Герцена, династии Романовых, а также Андрей Кончаловский и киновед Наум Клейман.
Однажды мы с моим мужем Чарли Бернхаймером были в гостях у Татьяны в Принстоне вместе с Андреем Битовым, кажется, преподававшим там в университете. Он, как известно, любил выпить, но в тот вечер пил меньше обычного и вспомнил, как я строго наказывала ему не пить перед выступлением в UCLA в 1988 году и как после выступления он спросил меня: «Ну как, сошло?» Битов тогда говорил о Пушкине и рассказал слушателям о публикации своего рассказа «Фотография Пушкина», в котором он пытался изобразить живого поэта. Как на фотографии, я вижу Андрея на моем балконе в Санта-Монике, с которого хорошо виден океан, и слышу, как он произносит: «Прямо как в Абхазии!» Это сравнение я много раз слышала от русских; в моем восприятии оно выражало желание сделать чужое побережье Тихого океана привычным, а не остраненным.
Тогда у Татьяны мы почему-то заговорили о сверхчувственном опыте; Битов рассказывал о своих вещих снах, о том, как в них проходит граница между пространством и временем, но самих снов я, к сожалению, не помню. Я пыталась описать чувство, которое иногда испытываю в бодрствующем состоянии, ловя себя на вопросе: во сне я нахожусь или в яви? Особенно мне запомнился рассказ Тани о том, как она испытала клиническую смерть на операционном столе в виде внетелесного опыта – вернулась в свое тело и почувствовала, что ползет по узкой трубе в сторону смерти.
Летом 1996 года мы с Чарли, будучи в Англии, навестили Таню и Андрея в Оксфорде (Андрей получил там стипендию) и вчетвером отправились оттуда в замечательный Блейнхемский дворец, родовое поместье герцогов Мальборо, где родился Уинстон Черчилль. Особенно запомнилась экспозиция переписки Уинстона с отцом, когда будущий премьер-министр Великобритании был кадетом. Меня поразила история с фамильным брегетом, который юный Черчилль уронил в пруд; тут же раздевшись, нырнул за ним, но безрезультатно. Заплатив три фунта группе инфантеристов, он поручил им осушить пруд, в котором нашелся брегет. Не сообщив отцу о случившемся, Черчилль отослал брегет знакомому часовщику на починку, но, к ужасу сына, лорд Рэндольф узнал о случившемся, написал сыну гневное письмо и передарил фамильные часы младшему сыну. В этой истории поражают, с одной стороны, организационные способности юного Черчилля, с другой – суровость отца.
В Блейнхемском парке мы блуждали по лабиринту – живой изгороди, в которой долго путались в поисках выхода, гуляли по берегу пруда, где я нашла засушенную лягушку, которую привезла в подарок дочке. (Растопыренная лягушка висит под стеклом в коридоре ее дома; Ася любит не только живых животных. В гостиной у нее стоит скульптура, частью которой является найденный ею лошадиный череп.) Оттуда мы отправились в паб выпить пива, а потом у Тани ели ее фирменную селедку под шубой, обсуждая выборы Ельцина и литературу.
После того как я написала о сверхчувственном опыте и Блейнхеме, мне приснился повторяющийся сон, в котором я иду к своей машине после рабочего дня на кафедре в Лос-Анджелесе, но вместо того, чтобы сесть в нее и отправиться домой, попадаю в фантастический город. Он быстро превращается в некий лабиринт, из которого я не могу выбраться. Как всегда, это чарующий лабиринт, образованный из самых разных, перетекающих один в другой замечательных городских пейзажей – барочных, современных, висящих над океаном. Иногда в этом вымышленном Лос-Анджелесе я попадаю в художественный музей, где между картинами и скульптурами растет неимоверно красивый сад с цветущими деревьями. Вчера мне встречались люди, которых я спрашивала, как мне вернуться в университет. Они говорили (иногда на гибридном испано-английском языке), где повернуть направо, налево, где найти проем, через который нужно пролезть, но желанного «реального» мира я так и не нашла. Одно время меня пытались вывести какие-то симпатичные студенты, потом они исчезли. Вдруг я поняла, что сильно опаздываю домой и там, наверное, очень волнуются. По дороге я потеряла все вещи, в том числе ключ от машины.
