Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - [151]

Перечитывая недавно мои любимые рассказы Толстой «Соня» и «Милая Шура» из того сборника, я обратила внимание на то, что они посвящены памяти:

Жил человек – и нет его… в голове остался только след голоса, бестелесного, как бы исходящего из черной пасти телефонной трубки. Или вдруг раскроется, словно в воздухе светлой живой фотографией солнечная комната – смех вокруг накрытого стола… Но светлая комната дрожит и меркнет, и уже просвечивают марлей спины сидящих, и со страшной скоростью, распадаясь, уносится вдаль их смех – догони-ка. ‹…› Но напрасны попытки ухватить воспоминания грубыми телесными руками[579].

Так начинается «Соня». Или в «Милой Шуре»: «…сквозь него проходят, не замечая, красивые мордатые девушки в брюках, хипповые пареньки с закатанными рукавами, оплетенные наглым транзисторным ба-ба-ду-баканьем… насквозь, напролом, через Ивана Николаевича, но он ничего на знает, ничего не замечает, он ждет, время сбилось с пути, завязло на полдороге… заблудилось, слепое, на подсолнуховых равнинах»[580].

Как сказал Андрей Синявский, проза Толстой поражает «богатой, сверкающей… развесистой, как дерево, фразой, <которая> вот-вот улетит или растает в воздухе», а также изобилием повествовательной энергии. Эти два рассказа, особенно «Милую Шуру» о смешной старушке из давно ушедшего мира, любовно описанной Толстой, я часто читала со студентами, которым они неизменно нравились.

Повествователь описывает умерших и свои воспоминания о них как своего рода призраки, сквозь которые проходят живущие, не замечая невидимого присутствия тех, кого уже нет. Фотография молодой Шуры – красивой женщины, обольщавшей своих поклонников, – символизирует память и обольщает Толстую. Фотография воссоздает ушедшее время, которое на ней запечатлено, напоминая нам, что оно кануло в прошлое. Как пишет Ролан Барт, фотография всегда говорит о смерти[581]. Она своего рода memento mori. Мы смотрим на старые фотографии, чтобы воскресить умерших мужа, родителей, дедушек и бабушек, свою молодость, детство дочери.

Многие считают, что из наших пяти чувств самое «памятливое» – обоняние; мне же кажется, что главное – зрение, которым мы воспринимаем изображения прошлого; впрочем, это индивидуально. Встречаясь с кем-то, кого я не видела с юности, я обычно применяю к нему зрительную память, зачастую опираясь на запомнившуюся фотографию, и ищу что-то общее между прошлым и настоящим, чтобы установить былой контакт, что не всегда удается. Пытаясь отыскать эквивалент памяти в предметном мире, я нахожу его именно в фотоальбоме; пусть не обижается на меня Татьяна Толстая – этот образ ярко выражен у Лимонова в его тюремной автобиографии «Книга воды», написанной отчасти о том, что значит вспоминать; ему самому эта книга напоминает фотоальбом путешественника по водам жизни. В моей книге много фотографий, чгобы передать приметы времени и облик тех, о ком я пишу, и меня самой.

* * *

В начале лета 1989 года я, в свою очередь, гостила у Татьяны Толстой и Андрея Лебедева в Москве, на Большой Полянке; по ночам мы смотрели по телевидению трансляции с I съезда народных депутатов, на котором выступал и Андрей Сахаров. Тогда же я познакомилась с сыновьями Толстой и Лебедева, Темой и Алешей. Старший – основатель «Студии Артемия Лебедева», одной из лучших дизайн-студий в России; младший живет в Америке, он – программист, сотрудник физика Александра Мигдала, на дочери которого женат. Мне Алеша запомнился веселым и общительным, а его брат – более задумчивым и менее разговорчивым. Потом я видела их уже в Америке, когда они жили в Балтиморе, и первое впечатление подтвердилось.

В Москве Таня водила меня на вечеринку к Дэвиду Ремнику, московскому корреспонденту газеты «Вашингтон пост», впоследствии ставшему главным редактором «Нью-Йоркера». У него я познакомилась с британским актером Питером Устиновым, которого хорошо помнила по голливудским фильмам 1950-х годов, начиная с «Quo vadis», где он играл Нерона. Устинов рассказал мне, что со стороны матери происходит из семьи русских архитекторов Бенуа и что художник Александр Бенуа приходится ему двоюродным дедом.

В 1988 году, когда мы с Аликом Жолковским съездили в Москву[582], я с Таней пошла на встречу молодых писателей к Михаилу Эпштейну; там мне запомнились Дмитрий Пригов и Виктор Ерофеев[583]. Пришел Сергей Кургинян, вскоре ставший одиозным политологом и общественным деятелем; тогда же он вербовал Дмитрия Александровича и Татьяну Никитичну в организованный им Экспериментальный творческий центр. Помню перепалку между Таней и сторожем высотного дома, где жил Эпштейн: он спросил ее, к кому мы идем, чтобы предупредить о нашем приходе (доложить кому нужно), а она высокомерно сказала, что на такие вопросы не отвечает. («Так положено», – ответил он.) Тогда же она достала нам с Аликом билеты на первую постановку пьесы Виктора Коркии «Черный человек, или Я бедный Сосо Джугашвили» в Студенческом театре МГУ, напомнившую мне «Палисандрию», пародийный роман Саши Соколова о кремлевском сироте Палисандре Дальберге, опубликованный несколькими годами ранее в Америке и «открывший тему» такой пародии (на Сталина, Берию, Брежнева и т. д.). В те годы мы с Татьяной часто виделись и стали подругами. Когда они жили в Балтиморе, я приезжала к ним из Вашингтона, где я работала, получив весной 1992 года грант Международного научного центра имени Вудро Вильсона, а она – ко мне. Помнится, вместе с киноведом Юрой Цивьяном, гостившим у меня в Вашингтоне, мы пошли на прием в советское посольство в честь Владимира Лукина, который вступил в должность посла. Его либеральные высказывания каждый из нас оценил по-своему – с латвийской