Записки ровесника - [8]

Лемерсье никогда не приходил к нам, не захватив с собой плитки шоколада «Золотой ярлык», которая торжественно вручалась мне; разломав плитку по маминому приказанию на мелкие дольки, я укладывал эти обломки великолепия на блюдечко и обносил шоколадом всех собравшихся взрослых. Занятие это я терпеть не мог, оно не делало меня более гостеприимным и радушным, как на это наивно надеялась мама.

Напротив. Весь этот фарс наполнял мое сердце негодованием, ожесточал меня против кучки расфуфыренных бездельников, толпившихся в нашей столовой. Почему бездельников? Исключительно потому, что они, хихикая и гладя меня по голове, с ужимками и приторными глупостями, съедали по меньшей мере половину моего шоколада; только те, кого я любил и с кем охотно разделил бы гостинец, — няня, та же тетя Аня и ее муж дядя Сережа, мои «неродные родные», — шоколад никогда не брали.

…Тетя Аня… Воспоминание об этой очаровательной женщине — теплый ручеек в моем сердце. Бездетные, они с дядей Сережей нежно любили друг друга, жили и дышали друг другом, никогда не повышали друг на друга голоса. Тетя Аня не работала, лишь рукодельничала, дядя Сережа заведовал постановочной частью одного из московских театров; жили они скромно, но держались всегда с большим достоинством.

Свою девическую любовь к маме тетя Аня перенесла на меня. Ей случалось быть со мной ласковее, чем с родной племянницей, она охотно потакала моим прихотям. В их с дядей Сережей единственной комнате в центре Москвы, в Газетном переулке, для меня всегда находилось место, и я знал, что, как бы ни складывались их дела в настоящий момент, меня примут там как родного сына и к обеду я могу рассчитывать на тарелку крепкого бульона с таявшими во рту крохотными пирожками.

Потом дядя Сережа умер, и тетя Аня внезапно осталась одна. Рухнул ее мирок, она вынуждена была идти служить. Друзья из театра пристроили ее «в цеха» что-то шить, и она каждый день отправлялась на работу, а я, приезжая в Москву, приходил встречать ее в конце рабочего дня. Купив чего-нибудь вкусного к чаю, мы не торопясь шли домой по заснеженному городу, благо близко было. Она тяжело опиралась на мою руку, но, как мне казалось, молодела в эти дни, и я гордился тем, что могу хоть немного скрасить ее одиночество и вызвать родную мне с детства улыбку.

Они оба оставили мне в наследство незабываемый пример того, что можно, оказывается, счастливо прожить долгую жизнь только вдвоем, «замкнувшись» друг на друга, а если потом одному случится умереть раньше — доживать эту жизнь тихо, скромно, в воспоминаниях…

Да как же не бездельники! Ведь каждый взрослый — я был в этом убежден — мог беспрепятственно пойти и купить себе целую плитку, а я не мог. В том, что далеко не каждый легко может это сделать и не каждый станет покупать шоколад, даже если может, я убедился немного позднее.

Так вот, когда этот самый Лемерсье возник в поле моего зрения, я смотрел на него как на необходимое зло: шоколад шоколадом — напоминаю, половину съедали другие! — но мне в этом человеке инстинктивно что-то не нравилось. Развязность, самодовольство преуспевающего дельца, думаю я теперь. Метафизик, как и все дети, я молчаливо принимал его существование и терпел его в нашем доме как некую неизбежную принадлежность — раз уж он допускался, поощрялся, приветствовался отцом и матерью.

И вдруг я обнаружил, что подспудно бродившие в моей душе сомнения совершенно открыто, хоть и в несколько упрощенной форме — как ни странно, я смутно понимал и это, — высказывает няня, занимая в нашей семье особую, свою личную позицию. Причем высказывает не только на кухне, беседуя со мной или с Тамарой, но, что меня особенно всколыхнуло, в столовой — родителям в лицо.

Речей ее я, разумеется, не помню, суть же сводилась к тому, что незачем пускать в дом этого надутого индюка, этого прощелыгу, этого проходимца, — разбогатев неизвестно как (про папу-парфюмера няня ничего знать не могла), он неизвестно чем и кончит. Если бы без работы, которую он давал матери, мы не могли прожить — другое дело, тогда еще куда ни шло, тогда еще можно хоть как-то понять. А так…

Ага, значит, существует какая-то другая возможность, другое решение, этому типу совсем не обязательно бывать у нас… Я немедля выдвинулся на боевые позиции, встал рядом с няней. Не только из всегдашней нашей солидарности, — главным образом, от неожиданного для меня совпадения наших взглядов и той перспективы, какую это совпадение открыло передо мной.

Тогда у нас с няней, правда, ничегошеньки не вышло: родители были полны задора, я, как легко понять, был еще слишком мал, и Лемерсье преспокойно продолжал бывать у нас. Но впоследствии, когда мама разошлась с отцом и нас стал очень уж часто навещать один человек, удивительно на Лемерсье похожий, мы с няней сумели сделать его постоянное пребывание в нашем доме невозможным, хотя жили мы скромно, даже более чем скромно, а дружба с этим человеком сулила полное материальное благополучие.

То есть, если бы мама не колебалась, она, вероятно, не послушалась бы нас и на этот раз, но она как раз колебалась.

Из выступления няни против Лемерсье я сделал, помнится, еще такое заключение: мысли, зреющие у тебя в голове и идущие, казалось бы, вразрез чему-то привычному, могут оказаться невысказанными и у других. Значит, для того чтобы выяснить, что к чему, полезно, время от времени, высказывать свои мысли вслух. Не обязательно делать это именно мне, но если все молчат…