Записки ровесника - [6]

Моя жизнь сложилась так, что в детстве я был бы одинок, не будь со мной моей няни.

Часто меня вдохновляла только она одна.

В наши с ней дружные «вольные» вечера я, пяти лет от роду, с ее помощью, выучился читать — главным образом, потому, что самой няне читать было трудно.

Еще совсем недавно, еще вчера, она, в очередной раз, «с выражением» читала мне детскую книжку — мы оба давным-давно знали ее наизусть:

Ах, как вкусно пить на даче

сладкий и горячий чай,

но на этот раз иначе

как-то вышло невзначай.

Из-за маленькой лягушки

все бегут по сторонам,

как от выстрела из пушки…

Здесь няня делала паузу, лукаво взглядывала на меня — и последнюю строчку мы произносили вместе:

Господа, не стыдно ль вам?

Вчера… А сегодня я читаю няне вслух «вечерку». Массовых радиоприемников нет еще и в помине, не то что телевизоров, и я — я! — преисполненный гордости, сообщаю няне разные новости.

Как иначе она их узнала бы?

Так я внезапно поднялся на совершенно новую ступень — отчасти самостоятельно, отчасти ведомый нянею, — чтобы помогать ей. Помню усмешку отца, когда я вызвался прочесть вслух какую-то заметку, — и его пристальный, удивленный взгляд, когда я ее прочел. Я выдвинулся неожиданно куда-то ближе к родителям, в чем-то вроде бы догнал их, сравнялся с ними и даже… даже превзошел их уровень: они были каждый сам по себе — неумолимая реальность вскоре сделала явным то, что я ощущал уже давно, — а со мной была моя няня.

Няня свела меня однажды в расположенную где-то поблизости, на Пятницкой как будто, церковь. Сделала она это не из желания привить мне религиозность: посещение не повторилось. Скорее всего, в те времена няня, по инерции, придавала еще значение каким-то привычным ей с детства обрядам и хотела, чтобы меня причастили — я был крещен при рождении, мама бережно сохранила мой крестик на длинной цепочке и не снесла его в Торгсин в трудные тридцатые годы.

Зашли мы в церковь неожиданно, без предварительного обсуждения этого вопроса дома, — родители, как пить дать, воспротивились бы. Сухонький старичок в очках, помахивая широкими складками облачения, о чем-то спросил меня, няня подтолкнула локтем, я растерянно пролепетал несколько слов в ответ, в рот мне сунули ложечку сиропа и нечто вкусно хрустевшее — нельзя ли еще, мелькнула мысль, — и мы с няней вновь выкатились из прохладного полумрака на залитую солнцем улицу.

Никаких контактов с церковным миром у меня впоследствии не возникло, я стал пионером, комсомольцем, на фронте вступил в партию, и потребности приобщиться к религии, тем более к ее обрядам, не испытывал. Но единственное посещение скромной московской церквушки не прошло бесследно: на долгие годы оно сняло с религии ореол таинственности. В отличие от многих сверстников я не испытывал при упоминании о делах церковных привкуса запретного плода — собственными же глазами видел: просто, деловито, как к самому обыкновенному учреждению, отнеслась к церкви няня.

…Раз я у няни потерялся. Мы шли с ней откуда-то через рынок, носивший название Болото: на месте, где москвичам предъявили насаженную на кол голову Пугачева, разбит сейчас огромный сквер, безликий, унылый и гораздо более похожий на разгороженное скамейками-тяжеловесами болото, чем оживленный, хоть и грязноватый, базар.

Няня повстречала знакомую и остановилась поболтать, а я тихонько побрел по рядам, привлеченный пестротой невиданного зрелища, глазея на толпу, не скованную никакими условностями, — до сих пор люблю бродить по базарам и наблюдать продавцов, покупателей, просто бездельников…

Пошел это я, пошел — и ушел. Радио о пропавших малютках еще не объявляло, я нагулялся всласть и лишь в сумерках попал домой. Я не только не ощущал никакой вины и не тревожился, — напротив, я считал себя отчасти героем: сам прошелся по рынку, без няни, ничего худого со мной не случилось, сам добрел до дома, хоть и не так далеко, а все же…

Но родители рассматривали происшедшее иначе. Главное, оказалось, что я подвел няню, — ведь это она меня потеряла (что я — вещь?).

Постепенно все утряслось, конечно, но момент был драматический: я привык к тому, что попадает мне, а няня меня утешает, а тут… Разумеется, и после этого случая я делал глупости — и какие! — но няню я больше никогда в жизни не подводил, можете мне поверить.

…Тихая улица Замоскворечья и моя няня, молодо и задорно мне улыбающаяся…

Еще одна картина возникает в моей памяти при воспоминании о московских детских годах. Окончательно сложилась в сознании она, вероятно, позже, когда, быстро пройдя азы, я стал читать уже не «самые первые» свои книжки, но картина эта не менее прочна и бесспорна, чем залитая солнцем Большая Полянка.

Вдумайтесь только: полянка!..

Любимым детским чтением долгие годы оставалось для меня «Детство Тёмы» Гарина-Михайловского. Прочитав книжку в первый раз, я сразу понял: это — про меня. Мне были удивительно близки переживания ее маленького героя, и если Тёма боялся необузданного отцовского гнева из-за сломанного цветка, я точно так же трепетал, поцарапав новые туфельки на ремешке, в которых я пытался влезть на дерево.

Но главное сходство заключалось, пожалуй, в том, что Тёма Карташев играл в таком же дворе и таком же саду, в каких совсем недавно проводил целые дни и я — так мне тогда казалось, во всяком случае.