Записки пулемётчика - [11]
— Разболтались! Как старые Мазаи... на огороде!
Почему «на огороде» не понятно. У Некрасова, помнится, «старый Мазай разболтался в сарае...» Ну да не стоит спорить, опровергать сейчас старшину. И так видно — не в духе.
Курсанты приумолкли, попритихли. Только тот, кто разговор затеял, не удержался, ввернул еще одну прибаутку — теперь почему-то на украинский манер:
— Так мы шо? Мы — ничего...
Старшине нашему не позавидуешь. Мучается, страдает он, переживает создавшееся положение больше всех. Как-никак — начальство, к тому же в данный момент единственное, а следовательно, и верховное.
А раз начальство, так и выкручивайся: корми, пои, пекись обо всех, проявляй, если надо, воинскую находчивость, изобретательность, докажи, что не зря носишь на погонах старшинские лычки.
Мы идем, месим грязь, еле волочим ноги по раскисшим, не устоявшимся после весенней распутицы дорогам. Иногда задерживаемся возле какого-нибудь звонко журчащего ручейка, пьем холодную, до ломоты в зубах воду, немножко отдыхаем и снова трогаемся в путь.
К вечеру останавливаемся на ночлег. Устраиваемся в заброшенном, полуразвалившемся сарае неподалеку от дороги — кто на полу, кто на чердаке, бывшем сеновале, а кто — места всем не хватает — прямо на улице, под навесом. Медленно и тяжело засыпаем, ворочаясь с боку на бок.
Дольше всех не укладывается старшина. Все ходит вокруг сараюшки, что-то обмозговывает, готовится, видно, принять какое-то стратегически важное решение.
Пусть ходит, решает, думаем мы. Все равно ничего не выходит, ничего не решит. Положение, в котором мы оказались, похуже, наверное, губернаторского. Ходи не ходи, думай не думай...
Видимо, все же мы плохо знали своего старшину, не смогли до конца оценить его способности. Так или иначе, а наутро следующего дня он, неожиданно для нас, а может быть, неожиданно и для самого себя, оказывается вдруг на коне. На белом коне — в самом прямом, буквальном смысле этого слова. Сидит — сразу его и не признаешь: грудь прямо, ноги по-кавалерийски колесом выгнуты, фуражка для пущей важности на самые глаза нахлобучена. Левой рукой старшина немножко аж даже подбоченился. Словно на парад собрался, белых перчаток только не хватает...
Забрела, сама приплелась к сараю, на обжитое тепло чья-то лошадь, серая, в крапинку — видать, заблудившаяся, отбилась от своей части. Вот старшина — не будь плох — этим и воспользовался.
— Никому не расходиться. Дожидаться меня здесь возле сарая. Я — мигом...
Мигом не мигом, часа через два старшина и на самом деле вернулся, приветствуемый радостными криками курсантов. Сидит на белом своем коне еще прямее, еще величественнее, вид — Георгия Победоносца. Перед собой на крупе лошади мешок держит.
— Дали, славяне! Тульские пряники!..
Быстро расстилаем на земле чью-то шинель, на нее грудками раскладываем ржаные сухари, полученные неизвестно под какой зарок старшиной в оказавшейся поблизости войсковой части.
Снова и снова шагаем мы разоренными, пахнущими гарью тульскими дорогами. Дорогам этим, кажется, конца нет. Когда устаем, присаживаемся где-нибудь на обочине, в дождевой воде, в синих лужах отмачиваем залежалые, твердые, как камень, сухари. Молча съедаем их.
Только очень злые языки могут утверждать: солдатская жизнь — такая, дескать, беззаботная, на всем-то, как есть, на готовеньком!
Мы прослужили всего ничего, а прошел, кажется, целый год.
Видно, плохие все же получаются из нас солдаты. Неважные мы бойцы, раз так быстро вымотались, устали, не успев даже повоевать. Война — вон она: конца- края еще ей не видно! Хотя и разбили немцев под Сталинградом, пленили и истребили там более трехсот тысяч вражеских солдат, да только фашистские армии и сегодня еще стоят неподалеку от Волги. И от Москвы по соседству — в калужских, да вот в этих, тульских краях, от нас — совсем близко, теперь уже в каких-то десятках километров.
Наступит ли когда-нибудь благословеннейший в жизни день и час, и тот миг, когда возвратится, наконец, солдат с победой? Домой вернется. Сбросит с натруженных плеч заскорузлую серую шинель, размотает в последний раз потемневшие, почти до рядна изношенные обмотки. Да сядет с дороги за стол, выпьет, чокнувшись с оставшимися в живых родными, с соседями и друзьями, плотно закусит да и завалится после всего набоковую — отоспаться, наконец-то, за все годы войны в тепле, на мягкой постели. Кому посчастливится?
А пока впереди нас тяжело гремит что-то там, у горизонта... А сзади заметили, подпрыгивая, покачиваясь из стороны в сторону, несется по дороге, догоняя роту, какая-то повозка.
Тачанка не тачанка, тарантас не тарантас, поровнявшись с нами, круто притормаживает, останавливается.
Впереди — бравый ездовой, у него за спиной — пожилой, сухощавый подполковник.
Узнав, кто мы такие, подполковник широким хозяйским жестом, совсем не по-военному, приглашает нас подойти поближе — окружаем повозку кольцом. Очень буднично, запросто он обращается к нам:
— Ну-с, здравствуйте! Для начала давайте знакомиться. Я — подполковник Мирошниченко, командир 260-й стрелковой дивизии. Как говорится, я — ваш батя...
Лицо у подполковника строгое, серьезное, а глаза смеются, от их уголков расходятся в стороны тоненькие морщинки-лучики:
В начале семидесятых годов БССР облетело сенсационное сообщение: арестован председатель Оршанского райпотребсоюза М. 3. Борода. Сообщение привлекло к себе внимание еще и потому, что следствие по делу вели органы госбезопасности. Даже по тем незначительным известиям, что просачивались сквозь завесу таинственности (это совсем естественно, ибо было связано с секретной для того времени службой КГБ), "дело Бороды" приобрело нешуточные размеры. А поскольку известий тех явно не хватало, рождались слухи, выдумки, нередко фантастические.
В книге рассказывается о деятельности органов госбезопасности Магаданской области по борьбе с хищением золота. Вторая часть книги посвящена событиям Великой Отечественной войны, в том числе фронтовым страницам истории органов безопасности страны.
Повседневная жизнь первой семьи Соединенных Штатов для обычного человека остается тайной. Ее каждый день помогают хранить сотрудники Белого дома, которые всегда остаются в тени: дворецкие, горничные, швейцары, повара, флористы. Многие из них работают в резиденции поколениями. Они каждый день трудятся бок о бок с президентом – готовят ему завтрак, застилают постель и сопровождают от лифта к рабочему кабинету – и видят их такими, какие они есть на самом деле. Кейт Андерсен Брауэр взяла интервью у действующих и бывших сотрудников резиденции.
«Иногда на то, чтобы восстановить историческую справедливость, уходят десятилетия. Пострадавшие люди часто не доживают до этого момента, но их потомки продолжают верить и ждать, что однажды настанет особенный день, и правда будет раскрыта. И души их предков обретут покой…».
Не каждый московский дом имеет столь увлекательную биографию, как знаменитые Сандуновские бани, или в просторечии Сандуны. На первый взгляд кажется несовместимым соединение такого прозаического сооружения с упоминанием о высоком искусстве. Однако именно выдающаяся русская певица Елизавета Семеновна Сандунова «с голосом чистым, как хрусталь, и звонким, как золото» и ее муж Сила Николаевич, который «почитался первым комиком на русских сценах», с начала XIX в. были их владельцами. Бани, переменив ряд хозяев, удержали первоначальное название Сандуновских.
Предлагаемая вниманию советского читателя брошюра известного американского историка и публициста Герберта Аптекера, вышедшая в свет в Нью-Йорке в 1954 году, посвящена разоблачению тех представителей американской реакционной историографии, которые выступают под эгидой «Общества истории бизнеса», ведущего атаку на историческую науку с позиций «большого бизнеса», то есть монополистического капитала. В своем боевом разоблачительном памфлете, который издается на русском языке с незначительными сокращениями, Аптекер показывает, как монополии и их историки-«лауреаты» пытаются перекроить историю на свой лад.