Записки пулемётчика - [10]
— Поторопись! Сейчас будет команда «Строиться!»
И действительно, едва я успеваю сделать на нитке узелок, как старшина объявляет:
— Ста-а-ановись!
Следующее после перерыва занятие — отработка командирского голоса. Командовать — не самому исполнять, вроде бы проще всего, самое легкое занятие Все лучше, чем ползать по-пластунски, рыть гнезда для пулеметов или лесами да болотами, каких много в окрестностях Арзамаса, ходить по азимуту... Но нет, и командиром тоже, по-видимому, нужно родиться.
Курсанты расходятся по отделениям, обособляются, чтобы друг другу не мешать. Один за другим каждый покидает строй и, становясь временно командиром под наблюдением старшины начинает упражнять свои голосовые связки:
— Рота-а! Напра-во!
— Нале-во!
— Круго-о-ом, марш!
У кого команды получаются получше, у кого похуже. У меня, должно быть, хуже всех.
— Железа, железа в голосе маловато! — говорит старшина.
— Твердости не чувствуется... Ну, никакой!
То ли дело у старшины у самого.
— Смир-р-р-р... — соловьем-разбойником, сделав глубокий вдох, заливается он на всю округу, и строй так и замирает, застыв, вслушивается в раскатистое, грозно-предупредительное рокотание:
— Р-р-р-р-р!..
В тот миг, когда строй и без того уже стоит, не шелохнется, старшина, тряхнув головой, вдруг выпаливает, выстреливает, как из пушки:
— Н-н-на!!!
И хотя после этого еще добавляет неуставное «И не шевелись!!» — оно уже излишне. Никто и так, он знает, не шевельнется, не дыхнет.
Мне не хочется выглядеть среди других курсантов белой вороной. И я стараюсь, тренируюсь изо всех сил. Пробую на все лады: и «Смир-но!», и по-старшински «Смиррр-ннна!», и отрывисто, коротко «Смирррн!» — результата почти никакого.
Старшина расстраивается, похоже, больше меня самого. Широкое, чуть рябоватое лицо его пунцовеет, голос от возмущения начинает дрожать.
— Ну что ты будешь делать? Что будешь делать с сугубо невоенным человеком! — сокрушается он. — Давай снова!.. Да громче, громче давай! Что ты шепчешь себе такое... как девушке на свидании! Воображение у тебя хоть какое-нибудь есть? Можешь на минуту представить, что перед тобой не отделение и не взвод, и даже не рота, а весь батальон! Или, еще лучше, полк! Вот и командуй, чтобы весь полк тебя слышал, а не я один. Делай, как я, ну...
Старшина набирает полную грудь воздуха и голосом, в котором железа, наверное, больше, чем во всем нашем училищном оружейном парке, в тысячный уже, должно быть, за сегодня раз командует:
— Рро-та-а-а!..
Мощь старшинского голоса такова, что толстые каменные стены бывшего Арзамасского женского монастыря, за которыми находится наше училище, кажется, вздрагивают, сотрясаются, готовые вот-вот рухнуть, рассыпаться прямо на наших глазах.
— Смир-р-ннна!!
...Уважаемый, дорогой ты мой старшина, петрозаводский карел товарищ Семенов! Если бы ты знал, что не только я, но и подавляющее большинство твоих воспитанников — курсанты 1924-го года рождения — так никогда и не будут командовать ни батальонами, ни ротами, ни даже взводами.
Каждый солдат носит, как говорится, в своем походном ранце маршальский жезл. Это верно. Но верно и то, что далеко не все солдаты становятся со временем не только генералами, но даже и офицерами.
Так случится и с нами.
Пройдет немного, совсем немного времени — всего три месяца — и мы выедем на фронт.
Родине потребуются пулеметчики, и летом 1943-го года курсанты Арзамасского, так и не примерив лейтенантские погоны, окажутся на Курской дуге, в самом пекле начинающегося здесь великого сражения. Там они залягут с пулеметами на огневых позициях — на одном из самых опасных боевых направлений — врастут с этими пулеметами в землю, прикипят руками своими к раскаленным металлическим рукояткам, и многие из них так никогда уже потом и не поднимутся. Останутся в знойных июльских полях, в цветение лугов — безусые, девятнадцати лет, чтобы никому не уступить никогда ни своих рубежей, ни славы — боевой славы курсантских рот — ни высокой судьбы, ни данного им смертью права вечно числиться рядовыми...
ЧТО СОЛДАТУ СНИТСЯ
Кто-то не рассчитал. Может быть, мы, а может, наше училищное командование. Но факт остается фактом: сухие пайки, все, какие были выданы нам концентраты, сухари — все кончилось еще в эшелоне, в пути, пока мы ехали от Арзамаса до Тулы. А от Тулы, как выяснилось сразу, нам предстояло еще топать и топать, добираясь пешим порядком до места расположения 260-й стрелковой дивизии.
Кто знал, на каком тульском километре дожидается она нас?
Пока ехали в вагоне — «пировали», роскошничали: самозабвенно расправлялись с сухарями, без конца варили из концентратов супы да каши, без всякого сожаления уничтожали консервы.
Как же — ехали на фронт!
Старшина Мокеев, единственный представитель комсостава, сопровождающий в часть нашу курсантскую роту, идет впереди колонны, внимательно вслушиваясь в то, о чем разговаривают курсанты. По мере того, как разговор принимает все более продовольственный характер, старшина все больше морщится, хмурится.
Старшина молод и по молодости горяч, вспыльчив, но не злобив, отходчив. Сорвавшись, успокаивается и уже не кричит, а ворчит себе под нос:
В начале семидесятых годов БССР облетело сенсационное сообщение: арестован председатель Оршанского райпотребсоюза М. 3. Борода. Сообщение привлекло к себе внимание еще и потому, что следствие по делу вели органы госбезопасности. Даже по тем незначительным известиям, что просачивались сквозь завесу таинственности (это совсем естественно, ибо было связано с секретной для того времени службой КГБ), "дело Бороды" приобрело нешуточные размеры. А поскольку известий тех явно не хватало, рождались слухи, выдумки, нередко фантастические.
В книге рассказывается о деятельности органов госбезопасности Магаданской области по борьбе с хищением золота. Вторая часть книги посвящена событиям Великой Отечественной войны, в том числе фронтовым страницам истории органов безопасности страны.
Повседневная жизнь первой семьи Соединенных Штатов для обычного человека остается тайной. Ее каждый день помогают хранить сотрудники Белого дома, которые всегда остаются в тени: дворецкие, горничные, швейцары, повара, флористы. Многие из них работают в резиденции поколениями. Они каждый день трудятся бок о бок с президентом – готовят ему завтрак, застилают постель и сопровождают от лифта к рабочему кабинету – и видят их такими, какие они есть на самом деле. Кейт Андерсен Брауэр взяла интервью у действующих и бывших сотрудников резиденции.
«Иногда на то, чтобы восстановить историческую справедливость, уходят десятилетия. Пострадавшие люди часто не доживают до этого момента, но их потомки продолжают верить и ждать, что однажды настанет особенный день, и правда будет раскрыта. И души их предков обретут покой…».
Не каждый московский дом имеет столь увлекательную биографию, как знаменитые Сандуновские бани, или в просторечии Сандуны. На первый взгляд кажется несовместимым соединение такого прозаического сооружения с упоминанием о высоком искусстве. Однако именно выдающаяся русская певица Елизавета Семеновна Сандунова «с голосом чистым, как хрусталь, и звонким, как золото» и ее муж Сила Николаевич, который «почитался первым комиком на русских сценах», с начала XIX в. были их владельцами. Бани, переменив ряд хозяев, удержали первоначальное название Сандуновских.
Предлагаемая вниманию советского читателя брошюра известного американского историка и публициста Герберта Аптекера, вышедшая в свет в Нью-Йорке в 1954 году, посвящена разоблачению тех представителей американской реакционной историографии, которые выступают под эгидой «Общества истории бизнеса», ведущего атаку на историческую науку с позиций «большого бизнеса», то есть монополистического капитала. В своем боевом разоблачительном памфлете, который издается на русском языке с незначительными сокращениями, Аптекер показывает, как монополии и их историки-«лауреаты» пытаются перекроить историю на свой лад.