Записки простодушного. Жизнь в Москве - [10]

Когда он уже «вышел на берег» и лечился в Пятигорске на водах, с ним произошёл жуткий случай. Он лежит в целебной ванне в горах, рядом никого нет, только похаживает какой-то незнакомый парень. Ну, ходит и ходит, Коля нежится себе в ванне. И вдруг страшный удар камнем по голове. Коля потерял сознание и истёк бы кровью, если бы не люди, пришедшие принимать ванны. Колю отвезли в больницу. Его вещи пропали. И вдруг, когда Колю выписали, он встретил на улице Пятигорска этого негодяя. Тот прогуливался по улице — в Колиной куртке! К счастью, рядом был милиционер. Коля закричал: — Задержите его! Он убийца! Милиционер стал допрашивать — кого бы вы думали? — Колю! — Кто Вы, предъявите документы! — Да какие документы?! Потом, потом! А преступник уже скрылся. Милиционер то ли струсил, то ли не захотел возиться. Коля потом долго болел, у него перекосилось лицо из-за сотрясения мозга, и через пару лет он умер. А ведь крепкий был мужик. Умер человек, с которым я дружил всю жизнь, с 1-го класса школы…

Володя Калинин и Витя Богатырёв — не моряки и не гуманитарии, как я, — «технари», занимали какие-то важные посты в авиастроении и оборонной промышленности, но мы по-прежнему были дружны и почти каждый праздник встречали семьями вместе. Сколько дружеских разговоров, воспоминаний о родном Воткинске, тостов, анекдотов, песен!

Помню, друзья-«технари» пели песню — отклик на ленинский призыв к электрификации всей страны:

Нам электричество сделать всё сумеет,

Нам электричество тьму и мрак рассеет,

Нам электричество наделает делов:

Надавишь кнопку — «чик-чирик!» — поехало, пошло.

         Надавишь кнопку «чик!» — и пей себе на счастье,

         Надавишь кнопку «чик!» — тебя ведут в участок,

         Надавишь кнопку «чик!» — и ты ползёшь домой,

         Жена тебя встречает электрокочергой!

Большим потрясением для меня была смерть Володи Калинина. По окончании казанского авиационного института (куда вместе с ним поступил было и я, но бросил, соблазнённый филологией), он работал начальником цеха, а потом главным инженером Новосибирского авиационного завода. Часто приезжал в командировки в Москву. После смерти первой жены (рак) переехал на работу в Москву. Женился на директоре одной из московских школ. Мы часто общались семьями. Это был надёжный, твёрдый и исключительно добрый человек. Вот забавная сценка. Сидим на его даче у камина. Втроём. На двух креслах нежимся я и здоровенный «дворянин» с мохнатым хвостом (не помню его имя-отчество), а хозяин, Володя, — у наших ног, на полý между креслами. Он пригрел этого бродягу и они очень сдружились. Помню, пёс сопровождал нас, когда мы ходили ловить рыбу на их озеро. Переезжая осенью в Москву, Володя решил взять пса с собой, но тот вырывался, никак не хотел лезть в машину. Видимо, предпочитал вольную бродяжью жизнь. Но как же он радовался, когда следующей весной Володя вернулся на дачу и опять взял его к себе.

И вот Володя умер… А ведь крепкий был человек, спортивный. Ещё учеником 10-го класса играл за хоккейную команду Воткинска, занимался боксом, отлично играл в бильярд. Шахматист, в Казани играл за институтскую шахматную команду. А как пел! У него был хороший слух и сильный голос. На наших посиделках его жена Люся, жалея уши наших соседей, цыкала на него, просила петь потише. Мы шутили, пели частушку:

Ты не пой, ты не пой,

У тя голос не такой!

Есть такие голоса —

Встанут дыбом волоса.

А потом просили его петь ещё, и погромче. Какая злая ирония судьбы! Человек, у которого был не голос — голосище, заболел раком горла и потерял голос, в конце даже говорил с трудом. Чуял приближение смерти. Позвонил мне, прохрипел: «Приезжай, и поскорее». Долго сидели с ним, вспоминали… О болезнях и смерти не говорили. Через несколько дней он умер, умер верный, надёжный друг, поддерживавший меня в самые тяжёлые минуты моей жизни. «У счастливого недруги мрут, у несчастного друг умирает». Мир праху твоему, дорогой Володя! Спасибо за всё.

В московскую жизнь я вошёл легко, чувствуя себя этаким «покорителем столицы». Психологические сложности пришли не сразу. Бо́льшая искренность, открытость, уязвимость провинциалов по сравнению с москвичами отмечалась многими и отразилась в пословице: Москва слезам не верит. К этому добавилась моя крайняя доверчивость и простодушие. Снова вспоминаю эпизод моего детства. Мама на просьбы купить мне игрушку или книжку отвечала глупой прибауткой: «Ну, вот собаку облупим, так купим!». В годы моего детства кошек на улицах Воткинска бегало (и сейчас бегает) множество, а вот собаки заглядывали в это кошачье царство с опаской и довольно редко. Поэтому, увидев бегущую в центре города собаку, я завопил, испугав и маму и собаку: «Мама, собака! Хватай! Облупим, купим игрушек!». Эта черта была присуща мне — увы, увы! — не только в детстве. Недаром я озаглавил свои книги воспоминаний — «Записки простодушного».

Герой рассказа Диккенса «Чей-то багаж» признаётся, что он часто ошибался в людях — и не потому, что он не замечал сразу их дурных свойств, а потому, что позволял им приблизиться и говорить о себе. Вот и у меня первое невыгодное впечатление о человеке сглаживалось при более близком знакомстве, а потом я с болью убеждался, что первое впечатление было правильным. Одно знакомство оказалось особенно тяжёлым. Началось оно глубокой интуитивной неприязнью, продолжилось чем-то, похожим на дружбу, а закончилось предательством. Не будь этого и других предательств, я мог бы считать свою жизнь счастливой — несмотря на синяки и шишки, на которые не поскупилась моя судьба. (Впрочем, Пушкин, видимо, прав: «