Записки простодушного. Жизнь в Москве - [9]

Помню, на уборке картошки в совхозе мы с Колей Перцовым поехали в Бронницы, и там, в книжном магазине я увидел на полке Комментарий к «Евгению Онегину» Юрия Лотмана. Кричу: «Смотри, Коля, Лотман!» Коля мгновенно среагировал: «Чур, моя!» До дуэли дело не дошло, поскольку там было ещё несколько экземпляров, и мы их скупили.

В Москве ни в одном книжном магазине я не нашёл стихов Гарсиа Лорки. Зато его занесло по прихоти книготорговцев в провинциальный Воткинск. Там я обнаружил на складе 5 (уценённых!) экземпляров и, вернувшись в Москву, дарил друзьям.

Помню ещё, как наши друзья Марина Гловинская и Юра Апресян привезли из Прибалтики и подарили нам «Капитанскую дочку», изданную «Советской Россией» и снабжённую цветными иллюстрациями А. Иткина. И подобных случаев — множество.

В Москве я чуть ли не каждый день ходил, как на охоту, по букинистическим магазинам. С азартом — повезёт, не повезёт? И вот однажды сбылась моя старая мечта. Ещё в Перми, в библиотеке Молотовского университета, созданной на базе библиотеки эвакуированного в годы I мировой войны Тартуского (Юрьевского) университета, я читал Достоевского в прекрасном дореволюционном издании «Просвещение». Сказал себе: «У меня будет Достоевский именно в этом издании». И вот иду я как-то во МХАТ и по пути заглянул в букинистический магазин. И вижу то самое собрание сочинений Достоевского! Правда, неполное, без 5-го тома. Но — нет худа без добра: от этого оно дешевле (замечу, что я потом нашёл и недостающий том). Я тут же купил эти книги (завтра утром их уже не будет!) и, счастливый, отправился с 20-ю томами (!) в театр. Поздне́е я приобрёл в этом же издании и Пушкина, и Лермонтова, хотя у меня были и современные издания их сочинений. Мне приятнее видеть русских классиков «в их одежде», с ятями и ерами.

Ещё одна удача на «охоте» — «Энциклопедический словарь» Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона — в приличном состоянии и недорого — 82 руб. за 82 тома (моя зарплата тогда — 135 руб. в месяц). Сейчас словарь сто́ит, наверно, подороже. Помню исторический анекдот, связанный с этим словарём. Один из издателей (Брокгауз) отличался крайней скупостью и на жалобы авторов о задержке гонорара отвечал всегда: «Ах, я — собака беспамя́тная!» Авторы отплатили скареду, поместив в 5-м томе статью: Безпамятная собака — собака жадная до азартности.

Я, мои друзья, мои враги, мои друзья-враги

Известно, что труднее всего познать самого́ себя. Попытаюсь, однако…

Всю жизнь я наблюдаю — с интересом, часто с болью — за борьбой во мне двух характеров — отцовского и материнского. Эта борьба шла с переменным успехом: с годами победил обстоятельный, замкнутый, молчаливый отец, однако в юности, да и в среднем возрасте побеждало материнское начало — открытость, общительность, жизнелюбие. Вспоминается восторженный возглас молодого Гёте:

Как эту радость

В груди вместить! —

Смотреть! и слушать!

Дышать! и жить!

(«Майская песня»)

Или Есенин:

Эх, ты молодость, буйная молодость,

Золотая сорви-голова!

(«Несказанное, синее, нежное»)

Однако уже в юности восторженность, жизнелюбие сочетались у меня с какой-то затаённой внутренней грустью. Мне не раз говорили, что глаза мои не смеются, когда я смеюсь. О моей студенческой фотографии друг Коля Нельзин сказал коротко: «Монашек». В са́мом деле: в XIX в. я мог бы стать монахом, в начале XX-го — пламенным революционером, а во второй половине XX-го стал диссидентом. Тут, видимо, проявились мои бунтарские старообрядческие корни и старообрядческая упёртость.

А внешне — смирный и тихий. В детстве взрослые не могли мной нахвалиться: «Не парень — золото! Как тихо́е море», а ребята дразнили «маменькиным сынком». Да вот и многих московских коллег эта черта моего характера настораживала: «В тихом омуте черти водятся», «Смирение — паче гордости».

Но — хватит самокопания, пора поговорить о других.

Сначала — о «воткинском наследии», о старых, школьных друзьях — Володе Калинине, Вите Богатырёве, Коле Нельзине, чья дружба грела меня всю жизнь.

В школьные годы мы с Колей Нельзиным мечтали о морях, о плавании в дальние страны. В Коле осуществилась мальчишеская наша мечта: он после многих мытарств стал моряком. Ну, а я — филолог, бумажный червь. Какой-то морской волк сказал по этому поводу: «Ничего не хочу сказать обидного о людях сухопутных. Просто каждому своё: орёл ширяет в небесах, червь копается в дерьме». Как я писал в шутливых дружеских стихах, Коля «во всех морях и океанах всю воду нам перемутил». Он был приписан к Таллинскому порту и жил с семьёй в Таллине. Приезжая туда, я всегда заходил к ним. Помню, как мы сидим вечером с его женой Итой (Маргаритой), знакомой мне ещё со школьных лет, и сыном Сергеем и получаем его телеграмму с борта судна: «Друзья примите морского бродягу в свою компанию Колька». Многие годы Коля плавал (ходил) на торговом судне в должности штурмана, старшего помощника капитана и, наконец, капитана дальнего плавания. В капитаны был произведён с большим опозданием, только во время перестройки, поскольку неизменно под разными предлогами отказывался вступить в коммунистическую партию, а ведь до перестройки капитаном дальнего плавания мог быть только член партии. Мы постоянно переписывались с Колей. Он часто приезжал в Москву и мы, «три мушкетёра» (Калинин, Богатырёв и я), рады были встрече с ним.