Записки полуэмигранта. В ад по рабочей визе - [22]

Раньше я ездил в Сидорки на старом, потёртом временем Додж-Караване. Хороший, добротный вэн был у меня. Неприхотливый, крепкий, лучший в своём классе. Но теперь его нет. В нём взорвалась трансмиссия, прямо на ходу. Взорвалась с такой силой, что образовавшаяся шрапнель разбила радиатор. Починка нежно любимого ветерана обошлась мне в полторы тысячи долларов, но ребята сказали, что машина эта уже ненадёжна, и надо от неё избавляться. Вот так в моей жизни и появилось Шевроле Тахо — один из самых надёжных американских траков. Представь себе, читатель, на минутку, что может стать с тобой, если ты не местный и не выносишь местной жары, и твоя машина ломается на полдороге in the middle of nowhere. С одной стороны дороги — болото с крокодилами. Пардон, с аллигаторами, но у этих тварей тоже есть зубы, и они ими неебательски кусаются. С другой стороны — сетка под током. Частная ферма. Никаких домов, никаких навесов. С небес печёт солнце почище африканского. Воздух липкий, удушающе-знойный и влажный. Машина с неработающим двигателем без кондиционера немедленно раскаляется на солнце как сковорода на плите. У тебя нет сотового телефона, а дорожный патруль неизвестно когда проедет, и не факт что тебя заметит и подберёт. Угадай, что с тобой будет через два-три часа, если у тебя в груди вместо нормального сердца находится дамская подушечка для иголок, готовая затрепетать в любой момент? Вот поэтому я и предпочитаю иметь машину повышенной надёжности и комфортности. И дело тут не в роскоши, а в простой необходимости выжить. Забуксовать где-нибудь, поломаться на полдороге не входит в мои планы. Смерти я, вобщем не боюсь, но права умереть пока еще не заслужил.

Впрочем, что это я о грустном. Улыбнись, читатель! Ведь мы с тобою едем в Сидорки! Я беру сумку с самокатом и музыкой в одну руку, в другую — кулер с провизией. Визитка с кошельком и водительскими правами, ключи, бельевая брызгалка, заправленная водой доверху. Объясняю: последний предмет — это тоже предмет выживания. В раскалённой солнцем машине кондиционер первые две-три минуты гонит раскалённый воздух, и все металлические части излучают жар. Но если побрызгать внутри брызгалкой, а также обрызгать себе рубашку и морду лица — то можно спокойно садиться за руль и ехать. В случае непредвиденной остановки брызгалка становится единственным средством, дающим шанс не умереть от перегрева, пока не кончится вода. Брызгалка в сочетании с рубашкой из натурального шёлка — это испытанное средство, благодаря которому мне удавались полуторачасовые прогулки по раскалённому летнему Далласу. Без этого я бы и десяти минут не вынес на жаре в сто шесть градусов по Фаренгейту и бешеном техасском солнце, которое не добрее флоридского.

Впрочем, пока солнце еще не летнее, и жара еще не пришла. Сейчас на улице райская погода, и предметы выживания берутся больше для подстраховки чем для дела. Я погружаюсь в трак, выруливаю со двора на драйв-вэй, доплываю по нему до выезда из апартмент-комплекса, выплёскиваюсь на дорогу под зелёный сигнал светофора и погружаюсь в плотный траффик. Я еду на юг по четыреста сорок первому шоссе, по обе стороны которого притаился городишко Гэйнсвилл, а затем сворачиваю направо, на Арчер-роуд, она же двадцать четвёртое шоссе. Час езды по этому шоссе — и ты на побережье Мексиканского залива. Двадцать четвёртая дорога ведёт в Сидорки.

Перекрёстки, светофоры, множество машин. Попадаются пешеходы. Солнце светит как полоумное, отражается от всего, от чего в силах отражаться свет. Дорожный асфальт, машины, здания, примяты солнцем. Истекает солнцем каждая травинка на газоне, каждый осколок стекла, каждый кусок металла. Отброшенные предметами солнечные лучи лепят в глаза. Впрочем, лобовое стекло моего броневика устроено так хитро, что оно гасит болезненную яркость этих лучей, оставляя ровно столько света, сколько необходимо, чтобы вдоволь радоваться жизни. Нажимаю на бобышку приёмника, и в кабину врываются звуки джаза.

Двадцать четвёртая дорога соединяется с четыреста сорок первой одиноким нескладным рукавом. Она тут же ввергает водителя в суетливое движение в три ряда, с постоянными суматошными перестройками соседей из ряда в ряд, с непременной идиотской выходкой паскудного нетрезвого негритоса за рулём какой-нибудь ржавой трахомы. Проскользнув под семьдесят пятый интерстейт с востока на запад, двадцать четвёртая дорога теряет третью полосу, а еще через пяток миль и вовсе превращается в простую одноколейку. Машин становится мало, здания редеют, и наконец город остаётся позади и сменяется пейзажем дикой природы, в которой доминируют пальмы, жестколистные тропические деревья, клочковатые лианы и какие-то неведомые мне огромные хвойные растения, отчасти напоминающие сосны. Говённый из меня ботаник, совсем-таки дрянь. Ну ничего, прорвёмся. Главное, что я безошибочно отличаю пальмы от прочих деревьев. Эта удивительная способность дала мне основание заявить, когда я впервые увидел Флориду, что Флорида отличается от других штатов в первую очередь тем, что пальмы в ней растут без горшков.

Примерно через полчаса неспешного, гладкого пути по солнечной дороге, окружённой тропическим лесом, моё сознание начинает блуждать в поисках темы для размышления. Уж так устроены мои дурацкие мозги, что не думать они не умеют. А думают они хер знает о чём, но только не о том, о чём надо думать для собственной пользы. Вот и теперь они вдруг вновь вытаскивают из подсознания обрывок стихотворения Блока: