Записки опального директора - [10]

Она же не выносила жалости к себе и отказывалась от помощи и подаяния. Единственное, на что у нее еще хватило сил, это на несколько последних выпечек, которые она распродала более удачно, что позволило ей рассчитаться с долгами. На этом закончился ее бизнес и наша сытая жизнь. Вновь наступили голодные будни.

Мама совсем ослабела и вскоре слегла. Она не могла уже, как прежде, смотреть за нами. Ей самой был нужен чей-то уход. Сёма выбивался из сил, чтобы где-то заработать на кусок хлеба и на лекарства для мамы. О его учебе в техникуме, что было мечтой его детства и юности (он, как и Зюня, хотел стать учителем), не могло быть и речи. Он работал пионервожатым, а вечерами подрабатывал грузчиком на вокзале или в пекарне. Иногда он приносил оттуда кусок свежего хлеба и в первую очередь пытался отдать его маме. Она прятала хлеб в тумбочку, а потом уговаривала нас поделиться её запасами, так как её, якобы тошнит от него.

Мы с Зюней пытались ухаживать за мамой и младшей сестричкой, но далеко не все мы могли сделать, что требовалось. К тому же я часто болел. Малейшая простуда вызывала новые приступы астмы. Не хватало воздуха и спасали только кислородные подушки. Каждый очередной приступ мог стать последним.

Во многом нам помогали родственники. Особенно много для нас делала мима Хава. Хоть и сама она совсем ослабела от постоянного недоедания, а ее муж Аврум вообще не подымался с постели, она почти ежедневно приходила к нам, приносила что-нибудь варёное, кормила нас и уже беспомощную маму. Иногда, когда она не могла прийти к нам, мы ходили к ней и приносили от неё какую-то еду.

Помогала нам и молодая тётя Хавале, и ее муж Айзик, и мима Шейва. Но у всех у них были свои заботы, свои беды и они решили нанять нам няню.Вскоре к нам в дом пришла тётя Соня, пожилая еврейка неприятной внешности, у которой дурно пахло изо рта. Она еще задолго до начала голода приехала в Красилов откуда-то из Молдавии к своей старенькой маме, которая вскоре скончалась то ли от старости, то ли от голода.

Тётя Соня и стала хозяйкой в нашем доме. Она готовила супы из картофельных очисток и из трав, стирала, убирала и смотрела за нами. Говорила она с нами на идиш, на котором мы все говорили дома и который я учил в еврейской школе, но нам трудно было её понять из-за сильно выраженного литовского акцента.

Мы почему то не взлюбили тётю Соню, не смотря на то, что она усердно трудилась и без устали хлопотала о нас и о маме. Помню, как я протестовал против того, чтобы она мыла мне голову. Я вырывался из ее рук, плакал и она была вынуждена применять ко мне силу. Тётя Соня была мне неприятна своей неопрятностью и тем, что от нее всегда несло чесноком. А главное - я не мог спокойно принимать ее ухаживания при живой маме, которую я теперь, когда она стала совсем беспомощной, еще больше любил.

Хоть мы и скрывали от неё своё отношение к тёте Соне и старались при маме не проявлять к ней неприязни, она обо всем догадывалась и от этого еще больше страдала.

А голод все продолжался. В газетах много писали о битве за урожай 1934 года. Но пришла осень, собрали какой-то урожай, а жизнь наша ни в чем не улучшилась. В синагоге, куда я ходил читать кадыш по папе, я слышал от старых евреев, что за последний год в Красилове от голода умерло более 200 человек.

Маме с каждым днем становилось все хуже. Мы жили на Сёминой небольшой зарплате, его и Зюниных приработках за разгрузку вагонов на станции, и кое-какой помощи от наших родственников, которые, как и мы, голодали.

Летом 1934 года, когда Зюня закончил школу, мама попросила бабушек Хаву и Шейву, дядю Айзика и тётю Хавале собрать немного денег, чтобы отправить Зюню в Житомир, в еврейский педагогический техникум. Ей хотелось выполнить желание отца и осуществить мечту Зюни стать учителем. Как было не трудно, но деньги были собраны и Зюня осенью уехал в Житомир.

Наступила зима 1934-35-го годов. Мне она запомнилась сильными морозами и еще более страшным, чем раньше, голодом. Может он и не был более страшным для всех, но для нашей семьи эта зима принесла невиданные доселе страдания. Как нам не было трудно в прошлом году, но с нами была мама и одно это согревало наши души и облегчало страдания. Теперь же мама была не в состоянии нам помочь и сама нуждалась в уходе и помощи.

В последнее время мы заметили, что мама уже и не страдала от голода. Когда нам, в редких случаях, удавалось что-нибудь для нее вкусное сделать, она отказывалась от пищи и пыталась отдать это мне и моей младшей сестрёнке.

Тётя Хавале нам как-то сказала, что мама больше не борется за жизнь, что она просто не хочет жить и ждёт смерти. Она рвётся к папе. И еще она, тётя Хавале, нам сказала, что мама просила похоронить ее рядом с папой. Мы часами сидели у её кровати и плакали. Она не жаловалась, не стонала, мало о чем просила. И днём, и ночью лежала она молча с открытыми глазами и ждала смерти.

Так тихо она и скончалась 9 апреля 1935 года, на рассвете, даже не попрощавшись с детьми, которым отдала свое сердце, все свои силы, материнскую любовь и саму жизнь.

3

Итак, мы стали круглыми сиротами. Когда наша мама перестала бороться за свою жизнь, смирилась с неминуемой смертью и, казалось, даже способствовала тому, чтобы её ускорить, она, безмерно любящая нас мама, думала, что нам, детям, без неё будет лучше и что мы, сироты, непременно выживем в голоде, которому, казалось, не будет конца, и легче переживём другие житейские невзгоды, которые сменяли друг друга. Она так думала, наверное, потому, что чувствовала своё бессилие, свою беспомощность и рассчитывала на то, что найдутся на свете добрые люди, которые не дадут погибнуть сиротам.