Записки опального директора - [9]

Не забыть мне последнюю ночь перед смертью отца. Я сидел на кровати и смотрел в его широко открытые, голубые, родные и милые мне глаза. Он лежал на спине, красивый, чисто вымытый, побритый, в белой ночной рубашке, с гладко зачёсанными на правую сторону поседевшими волосами. Он как бы подготовился к уходу и молча прощался с нами. Вся семья была у постели умирающего.

Мне все не верилось, что такое может случиться, что папа может умереть. В моём представлении он

всегда был самым сильным и самым мужественным человеком на свете. А он понимал, что это конец и в

глубоком раздумии, как-бы пытался представить себе нашу жизнь без него. У его изголовья сидела мама,

маленькая, сгорбленная, поседевшая, теперь уже единственная наша опора, защита и надежда. Она смотрела

на него все теми же влюбленными глазами и плакала. Плакала тихо, молча. Слезы катились по ее

морщинистым, пожелтевшим щекам.Папа умирал в полном сознании. Под утро он как бы собрал

последние силы для прощания с нами. Он прощался с каждым из нас отдельно. Сёме, ему было уже 19, он наказал заменить его, как старшему из сыновей. Зюне, ему было 13, он велел учиться и стать учителем (папа одобрял Зюнин выбор). Меня он привлёк к себе, поцеловал, и велел защищать младшую сестричку, а Полечке велел во всем слушаться маму. Он обнял и поцеловал маму, улыбнулся нам всем на прощание, и угас.

Утром в доме собралось много людей: родственники, друзья, знакомые и совсем незнакомые нам люди. С папой прощалось все наше местечко. Только теперь я отчетливо понял, как уважали, любили и ценили нашего отца односельчане. Пришел рэбэ, служители выполнили все, что полагается по еврейским законам, и папу унесли навсегда.

Недолго после его смерти протянула и наша мама. В первый год своей вдовьей жизни она еще пыталась крепиться, чувствуя свою материнскую ответственность за спасение от неминуемой гибели своих малолетних детей. Она неистово хваталась за любое дело в стремлении что-нибудь заработать на пропитание семьи. Все ее бизнесы, как правило, заканчивались неудачно и этому можно было не удивляться. Была большая конкуренция и выживали те, кто наглее и нахрапистей, кто меньше считался с нормами морали и порядочности.

Дольше других продолжался ее нехитрый бизнес по выпечке хлеба. Для организации такого дела нужны были деньги, и не малые, и мама нашла такие деньги. Она распродала все папины вещи, мебель, одолжила какие-то небольшие суммы у родственников, забыв о своей природной застенчивости и фамильной гордости. Она с помощью Семы закупила и привезла домой запас муки, приобрела необходимый инвентарь, топливо и специи, и начала выпечку хлеба в домашней печи. Все мы, как могли, помогали ей.

Когда в доме впервые запахло свежим ржаным хлебом и мы увидели так много небольших, круглых, блестящих на выпуклой, гладкой поверхности буханочек волшебного продукта, счастью нашему не было предела. Нам почудилось, что все муки голода теперь позади и мы вновь, как и раньше, сможем вдоволь поесть хлеба. И чудо такое действительно однажды произошло. С первой же выпечки мама выделила нам по большому куску свежего, горячего, вкусного хлеба и мы наслаждались им, как когда-то лакомым сладким печеньем, которым нас угощала мима Хава в праздники Пурим, Суккот, Хануку или на шабес.

Но чудо быстро кончилось. Мамин бизнес не в состоянии был прокормить семью и не выдержал конкуренции. И главной тому причиной был мамин мягкий характер и доброе сердце. Она не могла отказать голодному в куске хлеба, независимо от того может он или не может заплатить за него, особенно если голодным к тому же еще был ее родственник, знакомый или просто бедный еврей. Нередко она давала хлеб в долг и ей долго приходилось ждать пока должник рассчитается, а порой он вовсе и не мог рассчитаться...

А что стоили ей мы - четверо изголодавшихся детей? Как могла она нам отказать в куске хлеба? Как бы там ни было, но дело в которое она так поверила, в которое она вложила остатки своих сил и которое, как она рассчитывала, должно было спасти нас от голода, лопнуло. Вырученных денег порой не хватало даже на покупку муки, не говоря уже о возврате долгов, которые висели тяжелым бременем на маминой шее. Больше всего она боялась того, что у нее не хватит сил и она обанкротится раньше, чем вернет своим родственникам и знакомым полученные у них в долг деньги.

Энтузиазм, с которым она начинала задуманную ею акцию спасения детей, стал гаснуть, а здоровье слабеть. Ее покидали не столько физические силы, сколько душевные. Она замкнулась в себе, избегала общения с друзьями и родственниками, часами по вечерам, а нередко и ночью, сидела у портрета папы и плакала, как бы признаваясь ему в своем бессилии справиться одной с тем, с чем им как-то удавалось справляться вдвоем. Она как бы просила у него прощения, что не в силах выполнить свою миссию.

Сёма, с которым она чаще делилась своими мыслями, как-то сказал мне и Зюне, что мама предупредила его быть готовым к тому, что ему самому, как самому старшему из нас, придется тянуть семью. Она говорила, что нам даже лучше будет без нее, так как сиротам не дадут умереть с голоду. Их пожалеют и им помогут родственники и добрые люди.