Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 2 - [87]
Важную роль играет здесь то обстоятельство, что он не смотрел на себя собственно как на деятеля литературного. "Дело мое проще и ближе (говорил он); дело мое есть то, о котором прежде всего должен подумать всякий человек, не только один я. Дело мое душа и прочное дело жизни" [60]. Он смотрел на себя просто как на существо, которому "повелено было быть в мире и освобождаться от своих недостатков" [61]; но это самоочищение постоянно соединялось в нем с тем, что он на своем собственном языке называл прочным делом жизни. Соединение в себе этих двух нераздельных подвигов высокого христианина высказал он, переселяясь душою, незаметно для самого себя, в другого поэта и указав в нем самому себе цель поэзии, как он понимал ее, и средства достигнуть этой цели.
"Стряхни же сон с очей своих и порази сон других. На колени пред Богом и проси у него гнева и любви! гнева - противу того, что губит человека, любви - к бедной душе человека, которую губят со всех сторон и которую губит он сам. Найдешь слова, найдутся выражения; огни, а не слова, излетят от тебя, как от древних Пророков, если только, подобно им, сделаешь это дело родным и кровным своим делом, если только, подобно им, посыпав пеплом главу, раздравши ризы, рыданием вымолишь себе у Бога на то силу и так возлюбишь спасение земли своей, как возлюбили они спасение Богоизбранного своего народа" [62].
Он, видно, не считал еще себя достигнувшим такого высокого душевного совершенства, чтобы слова его были огнями, воспламеняющими добродетелью души и озаряющими "ясно как день пути и дороги к ней для всякого"; он не дерзнул помыслить перед смертным часом, чтобы его творение "устремило общество, или даже все поколение к прекрасному" [63], и определил - сделать его тайной между собой и Тем, от Кого он получил первое поэтическое наитие.
В три часа ночи он разбудил своего мальчика Семена, надел теплый плащ, взял свечу и велел Семену следовать за собой в кабинет. В каждой комнате, через которую они проходили, Гоголь останавливался и крестился. В кабинете приказал он мальчику открыть как можно тише трубу и, отобрав из портфеля некоторые бумаги, велел свернуть их в трубку, связать тесемкою и положить в камин. Мальчик бросился перед ним на колени и убеждал его не жечь, чтоб не жалеть, когда выздоровеет.
- Не твое дело, отвечал Гоголь, и сам зажег бумаги.
Обгорели углы тетрадей, и огонь стал потухать. Гоголь велел развязать тесемку и ворочал бумаги, крестясь и тихо творя молитву, до тех пор, пока они превратились в пепел.
Окончив свое auto da fe, он от изнеможения опустился в кресло.
Мальчик плакал и говорил:
- Что это вы сделали!
- Тебе жаль меня? [64] - сказал Гоголь, обняв его, поцеловал и сам заплакал.
Потом он воротился в спальню, крестясь по-прежнему в каждой комнате, - лег на постель и заплакал еще сильнее. Это было в ночь с понедельника на вторник первой недели Великого поста.
На другой день он объявил о том, что сделал, графу Т<олсто>му с раскаянием; жалел, что от него не приняли бумаг, и приписывал сожжение их влиянию нечистого духа.
С этого времени он впал в мрачное уныние, не пускал к себе никого из друзей своих, или допускал их только на несколько минут и потом просил удалиться, под предлогом, что ему дремлется, или что он не может говорить. На все убеждения принять медицинские пособия, он отвечал, что они ему не помогут, и, уступив уже незадолго перед кончиною настояниям друзей, беспрестанно просил, чтоб его оставили в покое.
Так прошли первая неделя поста и половина второй. Все свое время Гоголь проводил в молитве, или в молчаливом размышлении, почти не говорил ни с кем, но, повинуясь, видно долговременной привычке мыслить на бумаге, писал дрожащею рукою изречения из Евангелия, молитву Иисусу Христу и, между прочим, написал следующие замечательные слова:
"Как поступить, чтобы вечно, признательно и благодарно помнить в сердце полученный урок?"
Относились ли они к тому "необыкновенному событию", которым он был наведен на мысль передавать своим героям темные побуждения своего сердца, или к какому-нибудь другому "душевному обстоятельству", это, может быть, навсегда останется необъясненным; но, оставляя в стороне частный смысл их, нельзя не подивиться высокому свойству души поэта - до конца жизни сгорать жаждою совершенства.
Каждый из нас получает спасительные уроки посреди нравственной темноты, в которой мы нередко вращаемся здесь на земле; каждый бывает озаряем внезапно, как молнией, ясным сознанием греховной бездны, из которой следует нам выдти, чтоб заслужить дарование высшей жизни; каждый дает самому себе обет сделаться лучшим, исправить путь свой и успокоить своего внутреннего судью. Но многие ли в состоянии держаться на той высоте самосознания, на которую возводят нас какие-нибудь сильные душевные потрясения? многие ли вызывают из глубины сердца умолкнувшие в нем благодатные, хотя и горестные, чувства? многие ли остаются верны своему обету посреди житейских забот, бедствий, или суетных удовольствий? Гоголь старался помнить в сердце полученный урок вечно, признательно и благодарно
