Записки о болгарских восстаниях - [10]

Пока Бенковский отдавал приказы всем и каждому, я успел его разглядеть с головы до ног. Лет ему было двадцать восемь — тридцать. Худощавый, высокий, грудь колесом, голова откинута назад, шея длинная, лицо красивое, немного суховатое, улыбка сдержанная и приятная. Русые его усы, тонкие и довольно длинные, сами закручивались кверху, что придавало особенную выразительность его чертам; волосы и брови у него были тоже русые, как и усы, глаза ярко-голубые, взгляд проницательный. Вообще это был видный, красивый мужчина, способный очаровать любого смертного одними лишь внешними своими данными. Если добавить к этому, что двигался он ловко и быстро, а говорил строгим тоном, подчеркивая свои слова жестами, да порассказать, как он обращался с теми людьми, которые любили почесываться и пространно излагать свои мнения, пытаясь учить его уму-разуму и требуя взаимных уступок, то вы получите лишь только общее представление о Бенковском.

Еще не видев его ни разу, я знал понаслышке, что он за человек: я читал его письма, присланные в Пловдив: мне было известно, что он из милости был принят в апостолы и отдан под наблюдение Волова: но, сам не зная почему, должно быть, по какому-то внутреннему убеждению, я благоговел перед ним: готов был все рассказать о себе, как только он станет меня расспрашивать: охотно признавал, что он большой человек, — словом, сознаюсь откровенно, был очарован Георгием Бенковским.

«Я тоже апостол: начнут их вешать, и мне придется туго», — сказал я себе, думая о том, с какой большой свитой он путешествует, как он силен и самонадеян.

Не только в нашем IV округе, но и во всех других округах Болгарии не было апостола, который держал бы себя так, как Бенковский. Он появлялся в селах, обвешанный оружием и в сопровождении десяти-пятнадцати адъютантов: нетрудно представить себе, какое это производило впечатление на крестьян, и так уже взбудораженных. Вот одна из главных причин его успеха.

Распорядившись и приведя в порядок свой туалет — то есть, как всегда, сбросив только клеенчатый плащ, но не сняв с себя ни тяжелых револьверов, ни кинжала, ни патронов, — Бенковский обернулся ко мне.

— Ну, выкладывай, посмотрим, чего ты добился в тех местах, куда ходил, — сказал он, допив первую чашку кофе и приказав налить нам еще по одной.

Я рассказал ему обо всем, что сделал, — читателям это уже известно, — показал собранные мной статистические сведения, потом, не знаю почему, зашла речь о полномочии, которое дал мне Волов в Пловдиве. Бенковский пожелал его увидеть.

— Эти люди не хотят понимать, что грамматикой родину не освободишь, — раздраженно проговорил он и, скомкав документ, который я хранил как зеницу ока, бросил его в огонь.

—

Остальные вопросы, связанные с подготовкой к восстанию, Бенковский обсуждал и рассматривал с глубоким знанием дела. Разговорившись, он уже не умолкал и сыпал словами, будто читал по писаному.

— Вот увижу пять тысяч курков зараз, тогда успокоюсь, — заявил он.

Бенковский то и дело жаловался на боль в груди — слишком много приходится говорить, — уверял, что за десять дней не спал и десяти часов; а черный кофе он пил чашку за чашкой.

— Если бы не кофе, не знаю, как бы я справился, — объяснял он.

Мы договорились, что я вернусь в Панагюриште, а оттуда направлюсь в Пирдоп и там попробую организовать комитет, — по словам Бенковского, в этом селе не бывал еще ни один апостол. Сам он намеревался сходить в Ветрен, а вернувшись в Панагюриште, созвать Великое собрание.

9

Пропели вторые петухи и месяц приветствовал Стара-Планину из-за величественных вершин исторического Доспата, когда мы поднялись на одну из среднегорских возвышенностей и сели выкурить по цигарке близ маленького ключа, бившего у дороги под серебристыми тополями.

— Мешкать нам нельзя, того и гляди рассветет, — сказал мне проводник, умевший определять время по звездам.

В Панагюриште мы пришли когда уже совсем рассвело, чуть не падая от недосыпа. Мне в тот же день пришлось отказаться от путешествия в Пирдоп, так как, по словам людей, хорошо знавших это село, почти не было надежды добиться там чего-нибудь путного. Это неприятное известие не могло бы побудить меня отказаться от моих намерений, но на другой же вечер я встретился с членом революционного комитета, игуменом монастыря Николы Угодника отцом Кириллом, который сказал мне, что ему самому не удалось убедить население деревень, окружающих монастырь, — Славовицы, Сырт-Хармана и других, — поэтому надо бы туда послать какого-нибудь из апостолов.

Итак, я предпочел пойти в Калугерово, куда меня звали, а не в Пирдоп, где я, вероятно, не смог бы добиться успеха. Ночь перед уходом я провел в панагюрском подворье монастыря Николы Угодника. Даже в этом богоугодном заведении, где обычно работают лишь самые бесцветные личности, я застал в одной комнате людей, занятых изготовлением патронов.

Когда мы вошли, отец Кирилл ненадолго отлучился. Вскоре он вернулся в комнату с саблей у пояса и двумя пистолетами на боку, с кожаным бурдючком для воды за спиной и крестом в руке: камилавку его украшала кокарда в виде льва, волосы были распущены по плечам — бунтовщик, да и только! За ним следовал персонал монастырского подворья в полном составе.