Записки - [15]

Москвичи выискивают всегда тысячу всяких причин, оправдывающих их редкие встречи с близкими людьми. Это и жесткий ритм крупного города; и территориальная удаленность друг от друга; и неблагоприятные погодные условия и многое другое. Саша и в Москве, каким-то образом,  умудряется тормошить всех своих друзей, и не только бакинцев. У вас есть главное — желание общения с друзьями! И пока не забыл, хочу процитировать емкое изречение Игоря Стравинского: «У человека одно место рождения, одна Родина — и место рождения является главным фактором его жизни».

У меня сложилось впечатление, что я нахожусь на встрече с двумя своими биографами,  бакинского и московского периодов жизни, излагающими вслух отрывки из накопленного ими материала; а я только внимательно слушаю, прослеживая достоверность фактов, и, при необходимости вношу свои коррективы. И еще я обратил внимание, что Владимир Георгиевич к концу нашей командировки заговорил с небольшим кавказским акцентом.

Мы не могли заставить себя встать из-за стола, так было уютно и тепло. Засиделись допоздна; только к полуночи окончилось это необычное пиршество и мы улеглись спать.

От избытка впечатлений последних дней, я никак не мог заснуть. Мелькали прогулки по любимым с детства улицам… старый город… филармония… приморский бульвар… зеленый театр… а незабываемый вечер в ресторане вырисовывался сюрреалистическим полотном: сумятицей красок, мгновенных впечатлений, музыки, чарующим хороводом бликов и теней, мельканием движений и лиц.

Кроме того меня все время будили непривычные деревенские звуки: крик совы, лай собаки, пение петуха,  горланившего с полуночи. Но самыми рьяными возбудителями спокойствия оказались ослы. Они перекликались в теплой ночи, оглашая окрестность своей абстрактной песнью. Это был безумный вопль — как скрип несмазанных дверей, как скрежет заржавленных насосов — непонятный сигнал, величественный и слишком абстрактный, чтобы казаться правдоподобным. Неизбывная скорбь слышалась в нем и — как ни странно — невозмутимость.

Я тихо встал, чтобы никого не разбудить, оделся и вышел во двор. Ко мне выбежала собачка, но распознав своего, повиляла хвостом и удалилась восвояси.

Я открыл калитку и замер… В висках у меня застучало, руки стали влажными от пота, и, истерзанный этой лихорадкой, я стал, не в силах сделать и шага.

Передо мной предстала сказочная картина южной ночи. Чистое, прозрачно-темное небо торжественно и необъятно высоко стояло надо мной со всем своим таинственным великолепием, тихо мерцая бесчисленными золотыми звездами. У самого горизонта небо опускалось и сливалось с морем. Полная луна, точно гигантский ламповый шар, висела в небе и осыпала море блестящей чешуей, тонкой и зыбкой.  А лунный столб тянулся золотым мостом, казалось через весь Каспий.

Мираж,  наводящий грусть именно потому,  что это вовсе не мираж и не мог им быть. Не хватало сюиты Дебюсси «Лунный свет».

Я медленно пошел к пляжу, упиваясь свежим и сочным морским воздухом. Ночь была такой светлой, что видно было все как днем:  небольшие домики, инжировые деревья,  колея железной дороги. Я ненадолго остановился, устремив взгляд на двойную линию рельсов, которые убегали вдаль на запад и сближались где-то там, на краю горизонта. Вдали виднелась подернутая рябью длинная полоса моря, которое как будто дремало под звездным небом. В какой-то миг я подумал, что прощаюсь с Каспием, но тут же отогнал эту мысль. Трудно сказать сколько времени я шел — час или полтора… Стоп!.. Вот она нужная мне точка для обозрения! Я присел на утрамбованный влажный песок пляжа. Ночь была теплая и тихая: казалось, ничто не шелохнется, все словно замерло до скончания веков, как будто ветер испустил дух. Даже насекомые и те, казалось исчезли. Я смотрел вдаль;  и мне казалось, что в мире нет ничего прекраснее лунного света, простора и воды. Я наслаждался просто тем, что дышал, и покой умиротворял меня, как прохладная ванна. Сладко стеснялась грудь, вдыхая этот особый томительный запах — запах летней апшеронской ночи. У меня было так радостно на душе,  что мне хотелось кричать от счастья.

В один миг я почувствовал, что счастлив так, как не был еще никогда. Но отчего я был счастлив? Я ничего не желал, ни о чем не думал… Я был просто счастлив. Интересно, а завтра я буду также счастлив?

По-моему,  у счастья нет завтрашнего дня; у него нет и вчерашнего; оно не помнит прошедшего и не думает о будущем; у него есть только настоящее — и только мгновение. Если я и желал когда-нибудь, чтобы время остановилось, то это именно тогда. И тут вдруг прояснились мгновения двадцатилетней давности, будто взвился занавес, за которым скрывалось прошлое: Ленинград… летняя студенческая практика… Русский музей… лунные ночи Архипа Куинджи… Мне померещилось, будто легендарный живописец сейчас, столетие спустя, притаившись за мной на мардакянском пляже, трепетно дописывает свое последнее полотно «Лунная ночь на Каспии». Я сидел как вкопанный и видел протянутые сквозь меня огромные гибкие руки художника, смелые его штрихи на небе и даже чувствовал на затылке его мерное дыхание. Причем, чем свободнее живописец накладывал локальные красочные мазки на мнимый холст, тем эмоциональней и лиричней становился пейзаж в натуре. Невозможно было понять, что же реальнее — натура или полотно великого мастера?