Записки - [14]

Выйдя на Проспект Кирова, кто-то, боюсь, что Шурик, предложил нести контрабас почему-то в горизонтальном положении, накрыв его плащом. И шестеро ребят,  взвалив дряхлый инструмент на плечи, медленно понесли его по проезжей части улицы. С этого все и началось: один из наших гвардейцев пристроился впереди с куском драной фанеры, имитирующей фотографию. Но самое интересное, что среди нас был один небезызвестный товарищ — Октай Бабаев, который буквально под самый праздник купил себе альт-саксофон,  в надежде научиться играть. Научился он гораздо позже, а тогда, естественно, пришел на  рождение похвастаться своим новым инструментом. Даже попытался извлечь из него несколько звуков, после чего мы с трудом уговорили его прекратить это безобразие. А вы  по-видимому знаете, что такое недоигранное чувство. И вот теперь, оказавшись на нейтральной территории пустынной бакинской улицы, он, не задумываясь,  вытащил свою альтушку и, пристроившись впереди, принялся дудеть в нее, что было сил. Народа на улицах в такую рань к счастью не было. Наша траурная процессия медленно двигалась к кинотеатру Низами. Все было спокойно, если бы не Октай: он  своими отчаянными воплями разбудил всю округу, и естественно, кто-то из пострадавших жителей позвонил в милицию. На подходе к кинотеатру мы заметили вдали двух стражей порядка на  мотоциклах. Мгновенно отрезвев, поняли, что зашли слишком уж далеко, пора кончать дурачиться. Свернули на улицу Видади и врассыпную бросились бежать, конечно же разбив по пути контрабас и потеряв мой плащ. С трудом дотянув до первого проходного двора, мы разбежались по домам.

Рассказывая о своих днях рождения, Орик забыл или деликатно пропустил одну весьма существенную деталь. На всех его именинах, наряду с приглашенными близким друзьями, регулярно присутствовали, по-видимому преданные первомайской солидарности,  неприглашенные приятели — наши сверстники, безусловно искренне симпатизирующие и имениннику и всей нашей компании.

Орик всегда встречал их достаточно вежливо и доброжелательно, а они в ответ — продолжали ежегодно повторять паломничество, меняя только девиц. Эти неприглашенные гости приходили вовсе не потому, что им некуда было деваться. Они просто не могли перебороть в себе чувство невежества и пропустить столь значительную тусовку. Трудно даже вспомнить, кого обычно за праздничным столом бывало больше — нас или нелегалов. В конечном итоге, после первых же двух тостов, близкие друзья растворялись в неприглашенных товарищах, как джин в тонике, создавая чудесный напиток.

Вспоминая эти счастливые беззаботные пятидесятые годы, Орик процитировал Скотта Фитцджеральда: «Молодость — как тарелка, горой полная сластей. Люди сентиментальные уверяют, что хотели бы вернуться в то чистое состояние, в котором пребывали до того, как съели все сласти. Ничего подобного! Они хотели бы снова испытать приятные вкусовые ощущения. Замужней женщине не хочется снова стать девушкой — ей хочется снова пережить медовый месяц».

Он пересказал Володе еще несколько случаев из нашей затянувшейся юности.

«Шурик, насколько я помню, все свои ухаживания всегда начинал с игры на фортепиано, если оно конечно было под рукой, и,  что не менее важно, если у партнерши присутствовал музыкальный слух. Если же его не оказывалось, то их встреча,  чаще всего заканчивалась весьма печально, а то и скандалом. А мечтал он чаще всего не о блондинках, а о том, чтобы никто ему не мешал побыть в одиночестве с его любимым роялем».

Не забыл он вспомнить и мою первую любовь — Искру. Рыжеволосою, зеленоглазую Искру. В нее была влюблена половина института «Азгоспроект» и весь городской контингент армянских женихов. Упомянул,  как она душевно исполняла аргентинские песни Лолиты Торез.

Орик продолжал: «Именно с Искрой и Шуриком мы двадцать лет назад приезжали сюда на дачу. А возвращаясь обратно в город, изрядно в приподнятом настроении, попали в аварию… Как сейчас помню, впереди по загородной дороге ехал один из наших приятелей на мотоцикле, гримасничая и вытворяя сложнейшие трюки. Я за ним, достаточно аккуратно вел машину, битком набитую веселыми друзьями… И вдруг… на выезде из Мардакян на крутом повороте… перед нами вырос мирно стоявший автомобиль… Мотоциклисту удалось вовремя вывернуть, а я от души врезал машину, сбросив ее в кювет».

Некоторые незначительные детали в рассказе Орика были искажены, но я решил в спор не вступать. Вообще я за весь вечер не проронил, можно сказать, ни единого слова, и вовсе не потому, что мне не хотелось говорить. Мне просто было интересно наблюдать за искренней непринужденной беседой двух близких мне, впервые встретившихся, людей из разных городов, разного возраста, разного мировоззрения. Создалось впечатление, будто не я знакомил их неделю назад, а знают они друг друга, как минимум, лет десять.

Владимир Георгиевич, подробно, в лицах, рассказал Орику о моих приемных экзаменах в почтовый ящик в сентябре 1967 года и о сложившейся неблагоприятной ситуации на художественно-техническом Совете, подчеркнув мою настойчивость и упрямство. «Саше» — сказал он — «очень тяжело было внедриться в наш коллектив, учитывая упрямство и безвкусицу нового директора. Особенно первые пять лет были по-видимому самыми напряженными в его жизни. Я помогал ему, как мог. А сейчас, мне кажется,  все стабилизировалось. Также, как и наша дружба. А вчерашняя ваша встреча земляков-музыкантов произвела на меня неизгладимое впечателение. Символично то, что вы встретились именно в «Дружбе». Я понял, что вы — бакинцы умеете по-настоящему дружить!