Записки молодого человека - [49]

Я сократил в рассказе Гроссмана двадцать строк и продолжал говорить с Ортенбергом о чем-то другом, как вдруг часа в два ночи пришло сооб­щение о начале нашей десантной операции в Керчи и Феодосии.

Ортенберг поделился со мной тем, что он услы­шал по телефону об этих десантах, и сказал, что туда нужно будет послать человека. Честно при­знаться, я на этот раз не вызвался лететь туда. Ре­дактор тоже делал вид, что вопрос со мной для него уже решен, и даже разговаривал при мне о том, кого послать,— Павленко или еще кого-то из корреспондентов. Потом он позвонил и вызвал к себе Павленко. А я пошел в буфет пить чай.

Прошло, наверно, минут пятнадцать. Я успел вы­пить несколько стаканов чая, как туда в буфет по­звонил Ортенберг.

— Слушай, Симонов, зайди ко мне. Я хочу все-таки послать в Крым тебя. Больше некого, Павлен­ко заболел.

Когда я зашел, на редакторском столе еще ле­жал сокращенный мною рассказ Гроссмана.

— Так вот,— сказал Ортенберг,— выходит, некого послать. В крайнем случае я могу еще кого-нибудь найти — не Павленко и не тебя,— но мне не хочет­ся. Но я тебя не заставляю. Как ты решишь, так и будет. Я не беру своих слов обратно, можешь ле­теть в Свердловск. Ну? — Он нетерпеливо посмот­рел на меня.

Я задумался. Очень уж я был, как говорится, од­ной ногой в Свердловске. Потом мы посмотрели друг на друга, наши глаза сошлись все на том же рассказе Гроссмана, и мы невольно оба улыбну­лись.

— Ну, что ж,— сказал я,— раз это психологически правдоподобная ситуация, то придется ехать. Толь­ко, если можешь, соедини меня перед этим по те­лефону со Свердловском.

Ортенберг сначала позвонил авиаторам и достал мне место на самолете, шедшем завтра утром до Краснодара. Потом позвонил в Наркомат связи, ска­зав, что ему лично необходимо в течение пятнадцати минут поговорить со Свердловском. Через десять минут ему дали Свердловск.

Ортенберг, забрав под мышку папку со своими редакторскими делами, вышел из кабинета и закрыл за собой дверь. А я остался объясняться по телефо­ну со своими близкими. По разным причинам раз­говор получился невеселый, и я вышел из кабинета со скучной рожей. Ортенберг это тут же заметил и спросил меня, в чем дело, Я отговорился, что ниче­го особенного, и пошел к себе, чтобы успеть хотя бы два часа поспать. Но не успел я заснуть, как раз­дался звонок — меня срочно требовали к редактору.

Оказалось, что, увидев мою скучную физиономию, он по собственной инициативе еще раз добился Свердловска и снова вышел из кабинета, когда я во второй раз разговаривал по телефону.

Второй разговор вышел не лучше первого, но я никогда не забуду Ортенбергу этого доброго по­ступка.

У меня в "картотеке" спал Капустянский, У ног его стояли огромные валенки. А мои валенки были тесные, и я боялся лететь в них в дальнюю дорогу и впервые в жизни пошел на подлог: вынул из вале­нок Капустянского портянки, взял эти валенки себе, а на их место поставил свои, аккуратно вложив в них портянки.

По дороге на аэродром мы засадили машину в снег, и, вытаскивая ее, я снова надорвал себе мыш­цу. В конце концов мы приехали на аэродром в тот момент, когда наш самолет уже выруливал и катил­ся по полю, собираясь взлететь.

Когда я спросил у дежурного по аэродрому, где самолет, который идет в Краснодар, он показал: "А вот он",— на уже катившуюся далеко по полю машину.

Было глупо и стыдно. Вдобавок могло создаться впечатление, что не улетел нарочно. Я даже не знал, что делать. В руках у меня был чемоданчик, и я растерянно стоял с ним на аэродроме. Вдруг само­лет, который до этого катился по аэродрому, засто­порил. Он попал колесами в сугроб и буксовал. Мы с дежурным побежали к самолету и, задыхаясь, до­бежали до него в тот момент, когда он, погазовав, уже выбрался из сугроба и собирался взлетать. Оказалось, что на мое место уже взяли другого человека. Лишних мест в самолете не было. Но лет­чик, ругаясь, все же согласился взять меня, и бук­вально в последнюю минуту меня вместе с моим чемоданчиком подняли на вытянутых руках и впих­нули в штурманскую кабину.

Для того, чтобы представить себе дальнейшее, нуж­но описать кабину. На штурманском месте в ней уже сидел пассажир, а в лобовом целлулоидном щи­те, в специально сделанных прорезях, стояли спа­ренные пулеметы. Меня впихнули и защелкнули сни­зу люк. Самолет рвануло, и он стал взлетать. Сесть было некуда, и я устроился полусидя, вкось, на ру­коятках пулеметов. В этой тесноте я почти не мог пошевельнуться, трудно было даже двинуть рукой, чтобы вытереть лицо или поправить на голове шап­ку.

Погода была скверная. Мы обходили иакие-то бу­раны, нас качало и трясло. Из пулеметных проре­зей врывался холодный воздух, а мороз в этот день был больше тридцати градусов.

За все свои полеты на У-2 я еще ни разу и в пя­тую долю не замерзал так, как теперь.

Когда мы примерно через четыре часа полета се­ли вблизи Каменска, где тогда размещался штаб Южного фронта, я вылез из самолета полуживой. Лица не чувствовал, рук — тоже, ноги почти не от­зывались на боль. Я трясся от холода, но это как раз легче всего было поправить. В столовой у лет­чиков я выпил триста граммов водки, внутри мне стало тепло, но как я ни растирал снегом лицо и руки, они продолжали болеть.