Записки молодого человека - [37]
Утром водитель отправился в соседнюю деревню звонить к себе в БАО, а мы забрались в попутный грузовик и через два часа доехали до Михайлова.
Михайлов был первым городом, взятым на этом направлении 10-й армией генерала Голикова. Командование армии на рассвете уехало вперед, к Епифани, которая, по слухам, была взята вчера вечером, а здесь оставались только политотдел и часть штаба.
Никогда не забуду того радостного чувства, с которым я въезжал в Михайлов. Этот город, такой, каким он был в то утро, стал для меня первым явным свидетелем разгрома немцев. Маленький городок был буквально забит машинами, танками и броневиками, целыми и изуродованными. Грузовики, штабные машины, автобусы стояли в каждом дворе. Мотоциклы и велосипеды валялись целыми сотнями. У дорог и в снежных полях вокруг города торчали десятки брошенных орудий. А машин, пожалуй, было не меньше тысячи.
Город был сильно побит артиллерией, многие дома сожжены или разрушены бомбежкой. Михайлов, как нам сказали, был обойден с двух сторон и взят в жестоком бою. Именно этим и объяснялось такое большое количество брошенной немецкой техники. Мы с Высокоостровским пошли искать политотдел, а фотокорреспонденты, сговорившись встретиться с нами через час, двинулись снимать город. В политотделе сказали, что сейчас несколько машин пойдет вдогонку за командующим. Мы с Высокоостровским договорились, чтобы нас взяли.
Высокоостровского пристроили в "ЗИС" к начальнику штабе, а меня посадили к адьютанту в открытую "бантамку".
К этому времени прошло уже больше часа, а наши фотокорреспонденты все не появлялись. Я оставил им в политотделе записку, чтобы они ехали вслед за нами на машине, которая повезет газеты, и мы двинулись. Уже на выезде, на перекрестке, мы увидели толпу жителей, которых снимали Бернштейн и Темин. Но машины были чужие, задерживаться мы не могли, и я успел только крикнуть ребятам, чтобы они ехали вдогонку за нами.
Мы двигались из Михайлова по зимней дороге вслед за наступающей армией. Армия Голикова в эти дни проходило по пятнадцать-двадцать километров в сутки, и дорога представляла собой незабываемое зрелище: она была буквально запружена брошенными немецкими машинами, орудиями, танками, броневиками. Особенно много было транспортных машин, на которых ездила немецкая мотопехота. Стояли сильные холода, у немцев замерзала вода, и они бросали машины посреди дороги.
Жители, которые были этому свидетелями, рассказывали мне, какие свалки разыгрывались на дороге из-за мест в машинах. Немецкие пехотинцы заставляли танкистов переливать бензин из танков в транспортные машины, чтобы на них могло уехать как можно больше людей. В плен наши бойцы тогда брали неохотно. Да и трудно было их за это упрекать: войска шли через деревни, сплошь дотла сожженные немцами. По сторонам от дороги была обгоревшая черная пустыня, только трубы да печи, да изредка одинокие полуразрушенные дома, В деревнях стояли виселицы, с которых всего несколько часов назад сняли повешенных немцами людей.
Хотя сами по себе те немцы, которых все же брали в плен, имели в этот день жалкий вид и лично во мне не вызывали чувства ненависти, но воспринимать их просто как жалких, замерзших людей, отторженно от всего остального, было невозможно. Они воспринимались нашим сознанием в сочетании со всем окружающим, в сочетании с этими пепелищами, которые они оставили на нашем пути. И все это вместе взятое вызывало жгучую ненависть у всех нас — от первого и до последнего.
Не доезжая до Епифани, мы догнали полковника Немудрова — офицера для особых поручений при командующем армией. У него сломалась машина, и его подсадили к начальнику штаба, а Высокоостровского высадили и оставили на дороге ждать какой-нибудь другой машины.
К вечеру мы проехали через Епифань. Город был почти целиком сожжен и еще дымился и тлел. Так же, как и Михайлов, город забит брошенными немецкими машинами, главным образом транспортными.
В Епифани командующего армией не оказалось. Он был уже где-то впереди, под Богородицком, где шел бой.
Мы ехали все дальше и дальше, пробираясь среди обломков и остовов брошенных и сожженных машин. Наконец мы остановились в какой-то деревне, из которой немцы ушли четыре часа тому назад. Она еще догорала, и со всех сторон над снегом плясали языки пламени. Мы зашли чуть ли не в единственную уцелевшую избу. Там грелось уже несколько челоаек.
Хозяйка избы со всхлипываниями стала рассказывать, как немцы выгнали всех на мороз, и как зажгли деревню, и как убили ее соседа, который хотел потушить свой дом. Говоря все это, она скоблила ножом стол, за который мы хотели присесть, чтобы перекусить.
— Не садитесь, погодите, они тут на столе спали,— говорила она,— Погано тут, погано!
Она все говорила, и всхлипывала, и металась от стола к печке, где варилась картошка.
— Вот все варю и варю, все идут и идут наши,— говорила она, продолжая всхлипывать.— Всю картошку сварю, пока все не пройдут.
Побыв в этой деревне полчаса и узнав от командиров, что командующий поехал дальше, вперед, мы двинулись вслед за ним.
Был сильный ветер. Все вокруг заметало снегом. Сквозь снег уже недалеко виднелось зарево. Это горел Богородицк. Слева и справа по всему горизонту было видно еще несколько зарев, не таких больших. Немцы, уходя, сжигали вокруг все, что успевали сжечь.
