Записки Мегрэ. Первое дело Мегрэ. Петерс Латыш - [35]

Они разыгрывали свою партию и проиграли. Каждый из них старался выглядеть честным игроком, а некоторые, приговоренные к долгому заключению, просили меня навестить их в тюрьме, где мы порой болтали как добрые друзья.

Я также могу вспомнить о тех, кто умолял меня присутствовать при их казни, и именно ко мне был обращен их последний взгляд.

– Я буду держаться молодцом, вот увидите!

Они старались изо всех сил. Не у всех получалось. Частенько я уносил в кармане их прощальные письма, которые я брался передать адресату, порой добавляя несколько слов от себя.

Когда я возвращался домой, моей жене стоило только взглянуть на меня, чтобы тотчас понять, что произошло. И не задавать вопросов.

Что касается других преступников, о которых я предпочитаю не распространяться, мадам Мегрэ также всегда догадывалась о причине моего дурного настроения просто по тому, как я возвращался домой, как садился за стол, как наполнял свою тарелку, и она никогда не настаивала на откровениях.

Все это еще раз доказывает, что она не была предназначена для дорожного ведомства!

Глава 7 В которой описывается утро, звонкое, как сигнал кавалерийской трубы, и молодой человек, который уже не был худым, но еще не стал слишком толстым

Даже сегодня я все еще помню пьянящий вкус и солнечные краски того далекого утра. Дело было в марте. Весна выдалась ранней. У меня уже сформировалась привычка ходить пешком каждый раз, когда выпадала возможность, от бульвара Ришар-Ленуар до набережной Орфевр.

В тот день у меня не было никаких дел вне нашего ведомства и, сидя в одном из самых темных кабинетов всего Дворца правосудия, я занимался классификацией карточек иммигрантов, проживающих в меблированных комнатах. Кабинет располагался на первом этаже, и я оставил приоткрытой небольшую дверь, ведущую во внутренний двор.

Я старался держаться поближе к этой двери, насколько было возможно. Я снова и снова вспоминаю солнце, разделившее двор на две половины – одну светлую, другую темную, – помню и тюремную карету, тоже поделенную на половинки. Время от времени две лошади ударяли копытами о мостовую, на которой позади их ног дымилась в прохладном воздухе свежая куча золотистого навоза.

Уж и сам не знаю почему, но этот двор заставил меня вспомнить перемены в лицее, когда в это же время года воздух неожиданно начинал благоухать и разгоряченная от бега кожа пахла весной.

Я находился в кабинете в полном одиночестве. Вдруг раздался телефонный звонок.

– Не могли бы вы передать Мегрэ, что его требует начальство?

В трубке звучал голос старого клерка, который провел на своем посту около пятидесяти лет.

– Это я.

– Тогда поднимитесь.

Я направился к парадной лестнице, всегда пыльной, но в тот день казавшейся какой-то радостно-нарядной благодаря нахлынувшим на нее косым солнечным лучам – так же солнечный свет заливает церкви. Утреннее совещание только что закончилось. Два комиссара с папками под мышками еще вели беседу прямо у двери кабинета патрона, в которую я намеревался постучать.

В кабинете мне в ноздри ударил запах трубочного и сигаретного табака, оставшийся после участников совещания. Окно за спиной Ксавье Гишара было открыто настежь, и солнце играло на шелковистых седых волосах патрона.

Руки он мне не протянул. Он почти никогда не делал этого у себя в кабинете. Однако мы уже стали друзьями или, если быть более точным, патрон удостоил нас своей дружбы – мою жену и меня. Вначале он пригласил в свою квартиру на бульваре Сен-Жермен меня одного. Он жил в большом новом здании, возвышающемся среди ветхих домов и невзрачных особняков прямо напротив площади Мобер – отнюдь не в самой богатой и престижной части бульвара.

Затем я вернулся туда уже с супругой. Они сразу же поладили.

Несомненно, он прекрасно относился и к мадам Мегрэ, и ко мне, однако, сам того не желая, частенько огорчал нас.

На первых порах, едва завидев Луизу, патрон пристально разглядывал ее талию, а когда мы делали вид, будто не понимаем, к чему он клонит, кашляя, приговаривал:

– Не забывайте, я надеюсь стать крестным отцом.

Гишар был закоренелым холостяком, да и родни в Париже у него не было, не считая брата, который занимал пост главы муниципальной полиции.

– Ну что же вы! Не заставляйте меня ждать слишком долго…

Шли годы. И Гишар сделал неверные выводы. Я вспоминаю, что, сообщив мне о первом повышении зарплаты, мой начальник добавил:

– Возможно, это позволит вам наконец-то подарить мне крестника.

Он никогда не понимал, почему мы краснели, почему моя жена опускала глаза, а я успокаивающим жестом поглаживал ей руку.

В то утро Гишар, восседавший против света, выглядел крайне серьезным. Он не пригласил меня сесть, и я стоял, смущенный тем настойчивым вниманием, с которым патрон изучал меня, окидывая взглядом с головы до ног – так в армии аджюдан[8] изучает новобранца.

– А знаете ли вы, Мегрэ, что начали полнеть?

Мне исполнилось тридцать. Я уже не был таким худым, как раньше; я раздался в плечах, а мое тело несколько округлилось, хотя это трудно было назвать настоящей полнотой.

Но я чувствовал изменения. В то время я сам себе казался каким-то мягкотелым, эдаким игрушечным голышом. Меня это неприятно удивляло, и, проходя мимо витрин магазинов, я исподтишка бросал тоскливые взгляды на собственное отражение.