Записки карманника (сборник) - [68]

Набор догм, которые прочно вросли в сознание бродяги, формировали мир, в котором он жил. И вне которого себя не мыслил. Когда же возникало нечто, грозящее разрушить его, инерция сознания стремилась защитить этот привычный мир так же, как любой из нас старался бы защитить дом, в котором он живет, если бы что-то угрожало разрушить его.

Это сегодня всякая шушара, которая успела немного похлебать баланды, на вопрос «кто он по жизни?» может смело сказать: «Я бродяга!» И ему за это ничего не будет. Раньше это нарицательное нужно было заслужить. В противном случае спрос за присвоение был очень строгий. Ведь недаром же, любая малява или прогон начинается со слова БРОДЯГА. Так что не мудрено, что все без исключения мои друзья по несчастью страдали от чахотки и язвы желудка. А иногда и всего вместе.

Тот злополучный период моих скитаний выдался для меня крайне неудачным. Мало того, что вот уже на протяжении года меня нигде дольше месяца – полтора не задерживали, катая по зонам Коми, с севера на юг и обратно, осенью у меня вновь обострился процесс и пошла горлом кровь. Но кого это волновало, кроме меня самого? Хотя, я не совсем прав, но об этом позже. Все мои кореша были так или иначе одной ногой в могиле, так что приходилось терпеть, а главное, не отчаиваться.

Зона в Хальмер-Ю тех лет, по сути, почти ничем не отличалась от подобных колоний строго режима на территории как полярного Урала, где она и находилась, так и всего советского Заполярья. Зима, почти круглый год, те же лютые холода, жизнь впроголодь, полускотское отношение к зеку, но с дозированной долей со стороны администрации, что я уже успел описать выше.

В этой связи так же стоит и отметить тот факт, что хотя советская тюремная система и генерировала особый тип тюремщика – безжалостного хама, мордоворота и стяжателя, тем не менее, сердце у некоторых из них не ожесточилось, как у других собратьев. Те попкари, которые, помышляя только о жаловании, положенном за охрану заключенных, умножая свои доходы за счет несчастных жертв и строя благоденствия на чужой беде, в тайне жестоко радовались слезам обездоленных.

Только на этих богом проклятых командировках и можно было увидеть такую картину, когда, чтобы не отстать от графика, в достижении плана, в актированные дни (за минус сорок), начальство, по обоюдному уговору с работягами, за выход на работу, платило каждому из них по пачке чая и дополнительной пайки хлеба. Чай в этих краях был не просто местной, арестантской валютой, которая по значимости никогда не сравнится ни с одной существующей в мире валютой. Это был эликсир жизни на Северных командировках, в полном смысле этого слова.

Целый день, по сути, за 52 копейки (а это была максимальная цена 50-граммовой пачки самого ходового тогда на Севере цейлонского чая) каждый из зеков – добровольцев делал работу, которая стоила несколько десятков тысяч рублей. К примеру, почти столько же стоила двухкомнатная квартира в Москве. И все это было в порядке вещей. Более того, кому попадалась такая «халява», мог считать себя еще счастливчиком. И вот почему.

Принято считать, что одни из самых невыносимых мук (подчеркиваю, не физические пытки и всевозможные истязания, а именно муки) для человека, хотя, уверен, не только для него, являются голод и холод. Но это не так. Точнее, что касается холода, здесь не поспоришь. А вот относительно голода следует сделать маленькую поправку. Смотря при каких обстоятельствах. И вообще, что именно следует считать голодом? Тот момент, когда человека морят голодом в чистом виде, или, когда ему просто не дают умереть от голода, иногда подкармливая? А это, уверяю, не одно и то же. Большинство ответит, конечно же, когда морят голодом. И будут в корне не правы. Самое страшное ощущение не голод, а проголодь.

Полагаю, нет, надобности объяснять, что к этим выводам я пришел не полулежа в шезлонге на берегу Средиземного моря.

Когда человека морят голодом, или он сам решил объявить голодовку, что, для сильного человека, в принципе, одно и то же, он настраивает себя на то, что ему предстоит пережить. И процесс голодовки проходит менее мучительно, нежели, если бы он постоянно думал о хлебе насущном.

Когда же человеку дают пищу лишь только для того, что бы он мог существовать, а точнее, работать, происходит психическое расстройство, которое влечет за собой безразличное отношение буквально ко всему, что не касается еды.

Но этим нападкам судьбы подвластны лишь слабые, не закаленные в этих условиях натуры. А таких бедолаг, как правило, всегда большинство. И как бы это не звучало парадоксально, но именно на них и держится земля. Это и есть рабочий люд.

И, возвращаясь к зоне на Хальмер-Ю. Если одна часть лагерных мужиков (воровские мужики) отдыхала, проклиная все на свете, но, не желая идти на поводу у ментов, другая (некрасовские мужики), шла за пачку чая и дополнительную пайку хлеба пахать на сорокаградусный мороз, то некоторые из некрасовских мужиков, за эту самую, дополнительную пайку шли в личняки. Ими, как правило, были молодые, смазливые юноши, которые, получив первый срок условно, по второму уже автоматически попадали на строгий режим, порой даже не побывав в тюрьме. Другая половина была те, кто уже успел