Записки из конюшни - [4]

Ну, раз гости, осмотрев дырявую и грязную конюшню, нашли ее хорошей и добротной, то и я покажу вам такую же красоту. Больше всего я переживал за молодого светлогривого тяжеловоза, который никогда не гулял. Вот сейчас он на какие-то минуты увидит солнце, вдохнет запах травы, почувствует на боках летний ветер и… опять в свою камеру. Я видел его глаза, когда он возвращался. Это решило всё.

Я позволил надеть на себя недоуздок, стоял спокойно, не отдергивал голову, не отворачивался, но Слава все равно покрикивал на меня. Наконец меня вывели. Выходя из ворот конюшни и краем глаза увидев, как «высокие гости» сидят и кушают за обильно уставленным столом, я вспомнил, какую плесень ели мы. Ну что ж, народ ожидает высоченного красавца-тракена, так получите.

Я свесил уши, надул живот, высунул язык на бок и, ломая ноги, силясь изобразить косолапость, предстал перед почтенной публикой…

— Эт что за урод?! — спустя минуту выдавил из себя один из пузанов. — Петрович, это и есть твой красавец?!

Слава лупил меня, пытаясь так привести в чувство, но я двинул его головой и отбросил от себя шага на три. Затем доковылял до стола, развернулся и, задрав хвост, простите… выпустил залп…

Что тут началось! Начкон матерился так, что у меня покраснели подковы. Дамы, сидящие за столом, отфыркивались не хуже лошадей, а Слава ударил меня по шее. Я резко дернулся, вырвал корду — длинную ленту для выводки — из рук Славы и, выдав восхитительного «козла», взбрыкнул, ударив задними ногами, опрокинул стол на сидящих за ним людей. Светлые брючки гостей в одну секунду покрылись пятнами от разбрызганных яств. Визг поднялся непередаваемый. Начкон цветом лица напоминал переваренную свеклу. Я испугался, что он сейчас лопнет от бешенства и забрызжет своим содержимым гостей. Я носился по траве, будто в мою задницу впились все оводы мира. Изобразив очередной каприоль (это элегантное название «козла»), я застыл на месте и умудрился встать квадратом, а это самая выгодная поза для фото. Выгнул шею, раздул ноздри, перебросил гриву на одну сторону, скосил глаз и увидел, как ошарашенные лица гостей и бешеное лицо Петровича через несколько мгновений превратились в восторженно-обалдевшие. Так что красота — это действительно сила!

Вся эта публика, кое-как придя в себя, подкатилась ко мне поближе. Особо смелые похлопывали меня по шее и по крупу, чего я, кстати, терпеть не могу. Я не понимаю, с чего люди взяли, будто нам по нраву такое обращение? Чтобы понять это, нужно представить, как если бы я, превратившись в человека, шел по улице и каждого понравившегося мне хлопал бы по лицу, шее, спине, а дам — по вполне определенному месту. Как бы они это восприняли? Но я никак не выказал своего недовольства, ибо месть моя еще не закончилась.

Наконец один из пузанов обнаружил смелость, возжелав сесть на меня. Петрович, бубня что-то об осторожности и оправдывая мое поведение стрессом от переезда, все же дал распоряжение Славе меня поседлать. Ну-ну! Я спокойно встал под седло, взял мундштук и вяло переминался с ноги на ногу, помахивая хвостом, всем своим видом показывая, что успокоился и теперь образец благонравия.

Пузанчик задрал ножонку, сопя, кряхтя и отпыхиваясь, с помощью Славы кое-как вставил ее в стремя и плюхнулся в седло. А я вспомнил Ирину с ее боязнью причинить мне неудобство тяжестью. Седок под руководством Славы разобрал поводья и дернул ножками. Ну что ж, дамы и господа, примите следующий номер моей сольной программы. Я взял с места и под один громкий «Ох!» присутствующих понесся вперед. Седок вопил по-бабьи: «Стой!», дергал повод, чем причинял мне немалую боль, перешел на мат, налегал на холку всей тушей, но я летел, ни на что не обращая внимания. Опасения, что он сорвется и разобьется, мной не владели. Повсюду росла трава, а его жир в случае падения послужит ему хорошей прокладкой. Я перемахнул через слеги под истошный визг седока. Наконец впереди я увидел канаву, заполненную какой-то жижей, от которой скверно пахло. Вот он, апогей моей мести! Подбегая к канаве, я снова сделал «козла», и мой «багаж», вопя и ругаясь, плюхнулся в самую гущу зловонной жижи, подняв брызги аж до верхушек кустов, растущих у канавы. Я же развернулся и победным шагом направился обратно. Свысока оглядев кучку «высоких гостей», застывших у опрокинутого стола, я прошагал в конюшню «испанским» шагом, поочередно поднимая передние ноги. Соседи сопровождали меня благодарными взглядами и подбадривающим ржанием. Они кое-что видели из представления, устроенного мной, и теперь я был у них героем.

Что происходило на улице далее, то есть как Петрович заглаживал сотворенное мной перед гостями, я не знал. Но то, что было уготовано мне, узнал этим же вечером. Во второй половине дня нас поят. Меня пить не вывели. Затем подвезли зеленку, так называют свеженарезанную траву. Я ее не получил. На улице жарко, воздух в непроветриваемой конюшне зловонен от наших испражнений. Очень хочется пить. Невыносимо хочется пить. Я оглядел денник в надежде найти хоть что-нибудь влажное, чтоб лизнуть и унять мучительную жажду. Но все вокруг было сухим, даже воздух. Густым теплом он ложился на липкую от пота кожу. Я снова вспомнил свою Иринку и то, как каждую неделю, если дни стояли жаркие, она купала меня в специальной душевой кабине, а потом сушила в солярии. Она накупила столько новомодных приспособлений для водного массажа и мытья, что, подозреваю, даже за собой ухаживала не так. Хотя сама любил уход, комфорт и шик. А здесь… Не в силах больше терпеть жажду и наливаясь ядом не хуже кобры, я со всей силы долбанул задними ногами в стену. От удара задрожали стекла. Через несколько минут у двери возникла мятая физия конюха.