Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. - [188]

Тогда вмешался Петряев, прося не перебивать «оратора», как он назвал Троцкого. Тот прямо перешёл к делу и заявил, что мы свободны выбирать и что мы можем быть спокойны — нас не ожидают никакие репрессии, если мы не пожелаем работать с «рабоче-крестьянским правительством». «Я знаю, — сказал Троцкий, — большинство из вас — наши враги, но и этому большинству я предлагаю работать с нами, выполняя только техническую работу и не неся никакой политической ответственности, которую мы, народные комиссары, берём на себя. Я могу вам выдать письменную гарантию в этом. Тех, кто пожелает работать и политически с нами, мы с радостью примем, те, кто откажутся, могут уйти, но одного мы не допустим — «саботажа» во время работы. С этими лицами мы будем безжалостны».

Затем Троцкий предложил нам тут же разделиться на три группы — те, кто готов служить только технически, без политической ответственности, те, кто готов служить и политически с новым правительством, и те, наконец, кто вовсе не согласны служить. Конец речи Троцкого вышел много импозантнее смятенного начала с истерическими выкриками, когда перед нами был не министр, а взбешенный и в то же время растерянный «оратор». Пассус[72] с «Бронштейном» вызвал в чиновничьих рядах, несмотря на серьёзность положения, смех, равно как и упоминание Германии и уверение Троцкого, что он никогда там не был.

Однако и конец речи Троцкого был скомкан тоже неожиданным выступлением одного из чиновников, Ревелиотти, заведовавшего денежными переводами для военнопленных, который вдруг набросился на Троцкого и стал его спрашивать, что ему делать с переводами. Тот ему ответил — продолжать во что бы то ни стало, спросил его фамилию и сказал, что он её запомнит. Петряев, бледный и нервный, заботившийся о том, чтобы собрание, вышедшее из рамок из-за всех вышеотмеченных инцидентов, хотя бы внешне имело достойный вид, попросил всех уйти в соседний зал, чтобы обсудить положение, так как мы по революционному времени не желали доставлять Троцкому удовольствие пересчитать своих сторонников и врагов. Достаточно было того, что в его мозгу уже застряла фамилия Ревелиотти.

Петряев и Троцкий остались одни, мы вышли в соседний зал и при закрытых дверях стали совещаться. Собрание, в котором не успели выбрать председателя, настолько все были возбуждены, началось речью князя Л.В. Урусова, который в нескольких словах изложил решение Союза союзов и прочёл резолюцию о забастовке. После этого ввиду ясности положения решено было без прений приступить к голосованию. Голосование дало следующие результаты (голосовали все, т.е. как штатные, так и нештатные канцелярские служащие и машинистки): единогласно, без воздержавшихся, было решено отказаться от всякой работы с большевиками и присоединиться к всеобщей забастовке. Доливо-Добровольский, совершенно бледный, поднял руку за забастовку со всеми другими, что не помешало ему уже на другой день приступить к штрейкбрехерству. Тогда, однако, под взорами всего ведомства он не решился голосовать против.

Затем было принято решение создать стачечный комитет, образовав его из нашего комитета Общества служащих и дав право кооптации. Кроме того, по моему предложению было принято решение не подавать новому правительству никаких прошений об отставке и считать себя на службе министерства. После этого Урусов от имени собравшихся пошёл к Троцкому и Петряеву сообщить о решении ведомства.

Троцкий был поражён, узнав, что в министерстве не нашлось ни одной даже барышни-машинистки, ни одного канцелярского служащего, не говоря уже о штатных чиновниках, кто пожелал бы с ним работать. Тогда он сказал Урусову: «Ах так, тогда в нашем распоряжении имеются крепости и тюрьмы». Урусов ответил: «Не запугаете». Всё это нам тотчас же, выйдя от Троцкого, сказал Урусов, прибавив, что он Троцкому руки не подал.

Как потом говорил Петряев, Троцкий сказал ему до ухода Урусова: «Я никогда не думал, что среди этой сволочи (буквальное выражение Троцкого) не найдётся ни одного человека, согласного с нами служить». Тут же он обратился к Петряеву с вопросом, бывшим и просьбой в то же время, будет ли он работать с ним. Петряев, как и Нератов перед ним, ответил отказом, мотивируя его тем, что он «к новым методам дипломатии» не способен и что новое правительство, по его мнению, вообще не нуждается в дипломатии старой школы. Троцкий ему на это заметил: «Не скажите, для нас отказ вашего ведомства — страшный удар». Это признание Троцкого и его потрясённый вид после единодушного отказа свидетельствовали и о том, что он питал, по-видимому, иллюзии насчёт нашего министерства, а может быть, и рассчитывал кое на кого, кто не решился выступить при этом поистине стихийном решении.

Но наша беседа с Троцким этим не кончилась. Как я упоминал выше, Петряев вырвал у Троцкого обещание дать всем пропуска. Когда после решения министерства Троцкий собирался уходить, Петряев подал ему пачку бланков и попросил их подписать. Тот не отказался. И вот Троцкий сел за стол и после столь оскорбительного для нового министра приёма в своём ведомстве стал подписывать пропуска чиновникам, ставшим в очередь все вместе, — директорам департаментов, канцелярским служащим, машинисткам и даже курьерам, которые тоже по революционному времени пожелали запастись пропусками.