Записки Ивана Степановича Жиркевича, 1789–1848 - [137]

Я начал с того, что предписал всем четырем ничего без ведома моего не делать, от посторонних лиц требований никаких не принимать, без предварения меня, а ежели получат и от генерал-губернатора какое предписание и в оном не будет сказано, именно чтобы миновать меня, то доносить мне, так же как и генерал-губернатору, что кому предписано и как выполнено. Вот и тут по делам я уже был знаком с Агатоновым прежде, ибо его подпись рябила в глазах моих, и я нашел его не только в действиях, но даже и лицом похожим на моего чиновника Яганова; я уверен, что он невзлюбил меня по свидании, несмотря на то, что я принял его весьма приветливо и стараясь лично обласкать.

Во время проезда моего до Яновольской волости я подробно осматривал почтовые станции; почти везде лошадей находил в дурном виде и содержании и на каждой станции бранил смотрителей. Перед Себежем на станции (?) у подъезда встретил меня дворянин с двумя крестами в петлице. Я спросил, кто он. Он отвечал:

– Городецкий предводитель Ульяновский,[532] – и просил извинения, что по нечаянной со мной встрече я вижу его без мундира.

– Зачем же вы здесь и как вы сюда попали? – спросил я его.

– За отсутствием брата моего, помещика Себежского уезда, я заведываю его имением Долосцы, – сказал Ульяновский, – крестьяне этого имения, бывшие униаты, присоединены к православию; священник села, где дом моего брата, донес архиерею, что крестьяне уклоняются от исповеди у него. Полоцкая консистория требовала поименно некоторых выслать в Себеж к благочинному для увещания; староста имения доносил мне несколько раз, что крестьяне были отправляемы, но или благочинного не заставали дома, или тот выгонял их от себя, говоря, что он не имеет предписания о них. Между тем земская полиция то и дело требует с подпиской выслать крестьян. Вот я и решил сам их отвести в Себеж.

– А далеко ли вы живете? – спросил я.

– Я живу отсюда верст двести пятьдесят, а имение брата от Себежа – верст сорок.

Раскланявшись с ним, я вошел в почтовый дом; ни смотрителя, ни старосты не нашел на станции; ямщик кое-как и с промедлением меня выпроводил.

В Себеже я спросил почтмейстера; мне отвечали: «Занят разбором почты». На вопрос, когда отходит и приходит почта, я получил отзыв, утвердительно опровергший сделанный мне насчет непоявления почтмейстера ответ; делать было нечего, я оставил это обстоятельство до своего возвратного проезда.

В самом Себеже, куда я прибыл вечером довольно поздно и куда меня вовсе не ожидали, я увидел казенное помещение присутственных мест освещенным и потому зашел в оное, нашел чиновников при занятии, везде чистоту и опрятность, и это меня много порадовало. На другое утро, перед выездом, я зашел в острог, нашел оный тесно занятый арестантами и вслед за этим обратился к рассмотрению поданного мне о содержимых списка. Каково же было мое удивление, когда я усмотрел, что две трети содержащихся считались в содержании за духовным правлением; я спросил городничего, что это значит.

Тот отвечал мне, что эти люди большей частью присылаются в город к благочинному для увещевания их; но как он иногда, как и теперь случилось, находится в отлучке, то эти люди временно сажаются в острог до его востребования, а другие содержатся тут как упрямые, за несоглашение идти к исповеди.

Я тут же, из Себежа, дал предложение губернскому правлению сделать немедленное распоряжение, чтобы подобного рода арестантов не принимать, а содержащихся собственно по духовным требованиям немедленно освободить и предписать городским полициям строжайше иметь в виду мое распоряжение.

Приехавши в Яноволь, я не застал там вице-губернатора Домбровского, который в этот день уехал в Ягодин на похороны умершего уездного предводителя Бениславского. Невзирая, что на этих похоронах присутствовал лично управлявший, пока по бумагам, губернией начальник, что тут была и городская и земская полиция, – заседатель земского суда Динабургского уезда, по особому распоряжению князя Хованского назначенный и определенный проживать в местечке Креславки, имении графа Платера,[533] для ближайшего наблюдения за помещиком и за его соседями, донес генерал-губернатору Дьякову, что когда хоронили Бениславского, то по этому случаю нарочно были выписаны несколько ксендзов из Вильны; из них один говорил речь, в которой выхвалял покойника за службу в 1812 г., в рядах французских войск; что на катафалке в церкви над гробом висел портрет покойного в мундире польских войск и с крестом Почетного Легиона; ордена Св. Анны, которым тоже был украшен предводитель, на портрете написано не было; добавлял, что во время шествия церемонии через город гроб сопровождаем был нижними чинами инвалидной команды, хотя без ружей, но в полной форме, и что все это делалось будто бы с умыслом и при содействии к тому начальника Люцинской инвалидной команды поручика Михаловского[534] – искреннего польского патриота.

Когда я возвратился в Витебск, Дьяков предложил мне все это строжайше обследовать, а я дал в таком же виде предписание полковнику Макарову. Оказалось, из ксендзов один только был вызванный из Вильны, старинный друг покойного; он действительно в речи своей (которая вчерне приложена к делу), объясняя заслуги умершего, просто и без малейшей прикраски упомянул, что он имел орден Легиона, а о наградах, полученных им за службу от российского правительства, о каждой распространялся с приличием и с жаром. Портрет, висевший на катафалке, писан с него в Варшаве, когда он еще служил в войске; наконец, инвалидная команда действительно шла за гробом, но единственно по уважению к званию покойника, всеми любимого как в городе, так и в уезде.