Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789 - [84]

, уговорив вашего Монморена отозвать Лафитта и оставить систему покровительства туркам. Упорство принца в совещаниях, как и на поле битвы, всегда поведет его к успеху. Его известность и логика, которою он владеет, хоть и не имел времени изучить ее, послужили к исполнению ваших желаний в этих важных обстоятельствах. Не он ли, с саблею в руке, спас мне жизнь на днях? У него один день не похож на другой. Вот как это было: я выздоравливал от лихорадки, потому что, к счастию, у нас здесь нет докторов. Мне сказали, что солнце на восходе, а этого я и ждал, чтобы оправиться. Нассау выводит меня из скучной крепости, которая и вся то с ладонь; люди мои несут меня на руках и кладут на траву. При первых лучах солнца я засыпаю. Толстая, отвратительная змея, которую солнце оживило вместе со мною, хочет меня ужалить или задушить меня в своих кольцах. Я просыпаюсь от шума и вижу, что Нассау что есть силы рубит по змее; таким образом он разрезал ее на части, которые долго еще двигались. Сегодня нам привели несколько пленных турок; они также скучны, как те, что являются на маскараде Большой оперы. Трудно было мне убедиться, что это не маски, и что действительно мы воюем с ними».

Впрочем, как бы строго мы ни судили Потемкина, надобно согласиться, что в этом необыкновенном человеке странности мешались с высокими, редкими достоинствами. Де-Линь прекрасно очертил его в письме ко мне из-под Очакова: «Я вижу здесь предводителя армии, который, по-видимому, ленив, но в беспрестанной работе, которому колени служат письменным столом, а пальцы — гребнем; он все лежит, но не спит ни днем, ни ночью, потому что усердие его к государыне, им обожаемой, не дает ему покою, и каждый пушечный выстрел тревожит его мыслью, что он мог убить какого нибудь солдата. Он боится за других, а сам храбр; он останавливается под огнен батарей, чтобы спокойно отдавать приказания; тем не менее, он более Улисс, чем Ахилл; он тревожится перед опасностью и беззаботен, когда она наступила; он скучен во время увеселений, несчастлив от избытка счастья, пресыщен всем, скоро разочаровывается, мрачен и непостоянен; это важный философ, это ловкий министр, это десятилетнее дитя; он не мстителен, просит прощения, если опечалил кого, и награждает, если сделал несправедливость; он воображает, что любит Бога, и боится чорта…» Но довольно. Этот портрет занимал слишком иного места в письме де-Линя, который не скоро останавливался, когда его уносило живое его воображение[107].

Дипломатия была тогда деятельнее, чем войско. Даже Порта, выходя из обычного своего бездействия, сумела посредством Пруссии уговорить шведского короля вооружить свой флот для того, чтобы помешать русской эскадре выйти и снова перевести русский флаг в Архипелаг. Фридрих Вильгельм прусский успел составить в Данциге партию в свою пользу. Он двинул войско к этому городу; между тем агенты его представши пылким и стесненным полякам надежду свергнуть русскую власть. Все эти события, предвестники грозы, тревожили, но не пугали императрицу, а известие о союзном трактате между Англиею, Голландиею и Пруссиею еще более возбудило ее желание составить четвертной союз, необходимость, которого день ото дня становилась яснее. Но напрасно она просила нас высказать наши намерения, напрасно старалась проникнуть в тайну нашей политической системы: у нас ее, к несчастию, и не было, и нельзя было разгадать планы кабинета, не решающегося ни на что по слабости и трусости. Мне все-таки приказывали продолжать переговоры; но странный случай на время прервал их. Испанский посланник в России был человек образованный, честный, умный. Северный климат оказался ему вреден, и он подвергся недугу, который медики называют ипохондрическою меланхолиею. Эта страшная болезнь повела его к частному помешательству; впрочем он сохранял рассудок. Его депеши, которые я читал, были умны и красноречивы, и в разговоре его ничто не обличало его умственного расстройства: и на конференциях, и в обществе он оставался, как был. Немногие только из друзей его заметили его помешательство, которое состояло в том, что он воображал себе, что его ненавидят, что он окружен врагами. Он мне одному из первых высказал свое горе: предметом его была мнимая вражда к нему Герца, прусского министра. Он воображал, что Герц подкупает его слуг и нанимает людей, которые каждую ночь возле его дома подымают ужасный шум и не дают ему спать. Я принимал в нем участие, скрывал его состояние, но все мои попытки вразумить его были тщетны. Через несколько месяцев я сам сделался предметом его тревог: если я говорил с кем нибудь тихо, он думал, что я говорю о нем дурно и упрекал меня. Раз как-то императрица вздумала дать в эрмитаже старинную комедию:  «Странный человек»; мой испанец был убежден, что я вставил в нее несколько стихов с насмешками на его счет. Из сожаления к нему я старался утешить его, показав ему старое издание этой комедии, но разуверить его было невозможно. Скоро граф Кобенцель и герцог Серра-Каприола, неаполитанский министр, заслужили его доверие, а потом неудовольствие: он упрекал одного за то, что он отвлекает от него всех петербургских красавиц, а другого за то, что он запретил всем часовщикам продавать ему верные часы. Мы жалели об этом хорошем человеке, мучимом недугом, от которого не могла его спасти наша дружба. Но его положение еще более обеспокоило нас, когда мы получили приказание сообщить ему секретные подробности о предполагаемом союзе. Впрочем так как мы заметили,. что во время конференций и в своей переписке он сохранял разум, то успокоились и полагали, что его болезнь не помешает ходу дела. Однако, наша уверенность была непродолжительна. Мало-помалу, удаляясь от нас, он перешел на сторону Пруссии, Англии и Португалии, и мы узнали, что, считая своего секретаря за своего врага, он запер его на целые сутки и взял у него шифры