Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789 - [78]

К несчастью, в то время блестящее и избранное Общество, величающееся высшим или лучшим, раздавало известность и значительные места. Оно было так легкомысленно, что не видело существенного за наружностью и не различало интриги от политики, обманывалось призраками и любезность принимало за настоящее достоинство. Архиепископ тулузский в молодости был дружен с Тюрго и некоторыми приверженцами системы экономистов, а потом отличился на провинциальном лангедокском собрании своим красноречием, важностью и умеренностью. В парижских гостиных он отлично говорил об делах с людьми, которые их не понимали, но воображали себя деловыми. Несколько умных женщин, каковы госпожи Тессе, де-Бово, Монтессон составили известность его административным способностям. Друзья Некера противопоставляли его Калонну. В собрании государственных чинов (notables) он снискал одобрение духовенства, поддерживая его привилегии, и некоторое время, сопротивляясь министерству, пользовался доверием нескольких патриотов и даже Лафаета, которого обманывал.

С другой стороны, не смотря на расположение короля к первым министрам и в особенности к духовным в гражданских должностях, он надеялся достигнуть цели через одного приятеля, аббата де-Вермона. Некогда он убедил Шуазеля послать этого аббата в Вену для преподавания французского языка герцогине Марии-Антуанетте. Герцогиня, сделавшись королевою, продолжала оказывать внимание к аббату. Архиепископ воспользовался его положением, и этот верный агент беспрестанно восхвалял его в своих беседах с королевою. Такими то средствами он устранил все препятствия своему честолюбию и вступил в министерство, когда Каллон, побежденный парламентами и нотаблями, увидел, что его волшебный жезл разбит, и удалился. Затруднения, возникающие вместе с войною, казались министру финансов непреодолимыми, и он, не думая об унизительной роли, которую он навязывал нашему двору, стал хлопотать только о том, как бы возможно долее отсрочить и расходы, и войну. Вот странный и даже забавный способ, который он для этого употребил с полным успехом: Людовик XVI, по сочувствию своему к достоинствам и доброте, очень любил министра Мальзерба, тогда призванного в совет. Мальзерб, как большая часть великих людей, имел одну слабость, именно ужасно любил без умолку рассказывать анекдоты, которых знал множество. В своих рассказах он пленял всех умом, добродушием и тонкою насмешливостью. Когда он, бывало, начнет, то его не скоро остановишь, да никто из слушателей и не думал об том. Я уже сказал, что отец мой, ожидая решения и подписи по своему предложению, докладывал об нем в каждом заседании совета; тогда, де-Бриенн ловко подстрекал Мальзерба запросом о каком нибудь давнем происшествия, имевшем сходство с тогдашними, и рассказ начинался. Напрасно маршалы пытались остановить его: король заслушивался. Рассказ длился, время проходило. Было уже поздно, когда начиналось рассмотрение дела, и оно отлагалось до следующего раза. Трудно поверить, что таким образом прошло четыре заседания, то есть две недели. Только что кончили рассуждение о принятии нужных мер, когда узнали о быстром походе герцога Брауншвейгского, об ужасе голландцев, о неудаче князя Сальма, который предводительствовал их войском, и о занятии их городов и контрреволюции, которая передавала республику во власть штатгальтера и Англии. Можно судить — до какой степени неоснователен был страх архиепископа, если вспомнить, что говорил герцог Брауншвейгский почти публично: «Прусский король, — сказал он, — боялся впутаться в войну с Франциею, которая могла бы возбудить против него Австрию, ее союзницу. По этому мне предписана была особенная осторожность. Я послал двух офицеров моего штаба к Живе. Если бы там было войско, я бы остановился. Но так как там не было ни одного знамени, ни одной палатки, то я поспешил походом, и Голландия была занята». Остается только жалеть, что нас вовлекали в такие ошибки. Прелат, бывший причиною нашего унижения, был возведен в сан первого министра, и маршалы, которые стояли за неприкосновенность нашей славы, подали в отставку, не решившись служить под начальством архиепископа. Надо однако сказать правду, что, когда услышали о завоевании Голландии вследствие непростительной медленности с нашей стороны, французская честь проснулась, и во дворце раздались возгласы: «К оружию!» Хотя англичане объявили, что вооружаются за штатгальтера, наши корабли были приготовлены, и Монморен занялся приисканием средств, чтобы мы могли противостоять англо-прусскому союзу. Было еще время, и все могло измениться. Война в это время произвела бы счастливую диверсию, восстановила бы наше влияние и вместе с тем дала бы внешний исход юношеским силам Франции, которые своею живостью подкрепляла волнение умов ее.

Частным образом, через лицо, преданное Франции, узнать я, что императрица более и более недовольна была англичанами. «Невозможно, — говорила она, — чтобы Франция не приняла участия в войне, возбужденной Англиею и Пруссиею. Эти державы произвели смуты в Брабанте и разрыв в Константинополе, чтобы потревожить Австрию и отнять у Людовика XVI ее содействие. Но король может рассеять их козни своею твердостью, и если он не будет возбуждать Россию защитою турок, то может рассчитывать на мою дружбу и на помощь императора и испанского короля».