Записки графа Федора Петровича Толстого - [87]
Окроме семейства дяди мы [нашли наших] знакомых [и родственниц, живущих] нынешнее лето в Сарском Селе — живших вместе вдову маркизу Вильеро, урожденную графиню Апраксину, и родную ее племянницу, тоже вдову, генеральшу Пашкову[708]. Они обе меня очень любят, и я с ними почти всякий день видаюсь.
[Познакомился] с домом Захоржевского, начальника Сарского Села[709] [и с его сестрою, которая жила вместе с ним. Захоржевский потерял ногу в Отечественную войну Этот человек содержал Царское Село и сад в нестерпимо изумительной чистоте, так что кусочек бумажки нельзя было бросить на улице, и каждый, ходя в саду, видел за собой мужика с метлой, который тотчас же заметал его следы. А как большая часть этих мужиков были босые, то я видел одного, ходившего за мною, который, наколов себе ногу, продолжал заметать за мною следы, и потому я перестал ходить в сад, а гулял в окрестности его.
Захоржевский выходил из себя, когда кто-нибудь вступал на траву, и многие из молодежи, чтобы бесить Захоржевского, завидя его, с намерением входили на траву, и Захоржевский, забыв о своей деревянной ноге, с запальчивостию спешил догонять убегавших, которых догнать не мог.]
[Живут там] Лонгиновы[710], очень хорошие люди, а особливо он, прекрасной души и очень умный человек, умевший проложить себе [дорогу] к весьма значительному посту из дьячков при английском посольстве. Граф Воронцов[711], наш посланник при великобританском дворе, заметил его способности, дарования и деятельность, очень его полюбил и вывел в чины. А когда императрице Елизавете Алексеевне понадобился секретарь, то Воронцов рекомендовал его[712] и он был принят и теперь находится [при ней], и она им чрезвычайно довольна.
Николай Михайлович Лонгинов женат на умной и очень доброй даме. Они ко мне очень расположены, и я у них очень часто бываю — не менее трех дней в неделю.
Вскоре по приезде двора в Царское Село по желанию нашего ангела императрицы Елизаветы Алексеевны я в первый раз имел счастие представляться ее величеству[713]. Введенный Николаем Михайловичем в кабинет, где уже находилась императрица, я был поражен как удивительною простотою ее туалета, состоящего из простого без всяких украшений платья обыкновенной летней светлой материи с накинутою на шею и плечи белою батистовою косынкою, заколотою на груди простою булавкою, с гладко причесанными волосами, [так] и ее кабинета — без всяких излишних украшений роскоши и устроенного не для показу, а для настоящих занятий, из которого изгнано все, что может намекнуть на высокомерие и гордость.
Когда я подошел к императрице, чтобы поцеловать руку, [она] приняла меня с таким добросердечием и ласкою, что я не мог удержать слез. Она долго со мной говорила, расспрашивала о моих родителях, о моем детстве и очень подробно о том, как я сделался художником.
В это лето я имел счастие довольно часто бывать у ее величества, так как ей угодно было знать все, что я буду производить по художествам.
Дни через четыре после моего представления к ее величеству она получила небольшую коллекцию разных цветов, писанных гвашью одним замечательным в Париже по этой части артистом, и Лонгинов сказал мне, что императрице угодно, чтобы я увидел эту коллекцию.
В назначенное время я явился в кабинет ее величества, где она с тою же ласкою, как в первый раз, изволила меня принять и показала полученную коллекцию, которая ей очень нравилась. Эта коллекция состояла из восемнадцати разных цветков, писанных гвашевыми красками на грунтованной сероватого цвета бумаге, красиво расположенных и с французским шиком выполненных. Осматривая эту коллекцию и отдавая должную справедливость искусству парижского художника владеть гвашевыми красками, я сказал: «Мне кажется, что в принятой этим артистом манере изображать цветки видно более желание блестнуть эффектом и выставить свой вкус, нежели со строгою отчетливостию переводить с натуры на бумагу копируемый цветок, как он есть, со всеми малейшими подробностями, принадлежащими этому растению, отчего в этих так различных цветках с первого рисунка показывается какое-то будто бы сходство между собою, несмотря на их различные формы и колера». На это императрица сказала мне: «Попробуйте вы нарисовать какой-нибудь цветок и покажите мне». Не рисовав никогда цветов, я принял это предложение.
Вернувшись домой, я нашел в нашем крошечном садике куст довольно красивых светло-лиловых цветков о шести листках[714]. Сорвав небольшую ветку с двумя цветками и зеленью, я тот же час принялся ее срисовывать, но не акварелью, и не гвашью, и не на грунтованной бумаге, хотя тоже диковатого тона, приготовленной в Англии. Водяные краски, которые я употребляю для моих рисунков, почти все состоят из чистых природных корпусных красок, то есть различных охр, земель и химически добываемых из металлов и некоторых руд, и действую ими по принятому мною особому способу, который оказался особенно удобен для рисовки цветов и фруктов
