Записки графа Федора Петровича Толстого - [66]

Когда он сидел в дремоте на полу [и] из внутренних комнат потребовали его [прийти туда] со свечою, как он преуморительно доставал свою куртку и, добыв ее, он с нею возился, отыскивая рукавов и, ощупав один, не мог долго попасть в него рукою, и наконец, кой-как вздернув его на правую руку, и, не отыскивая другого рукава, остолбенелый, не знал, что ему делать с его левою рукою. Но после многих ворочаний своей куртки, одно смешнее другого, нечаянно попадает и другою рукою в рукав и, обрадованный этим, вздергивает его на плечо не так, как следует — сверху куртки и как на правой руке, а снизу вверх. Но он этого не замечал, и когда из внутренних комнат раздался с угрозою вторичный призыв, спешил вставать, опираясь о стену, а ноги его не слушались, и не раз, когда случалось ему, опираясь о стену, вставать на ноги, и он, чтоб идти, отделял руки от стены, ноги не выдерживали качания торса опьянелого негра, скользя по полу, раздвигались в разные стороны, и он падал на пол самым смешным образом. А напоследок, поднявшись на ноги и несколько укрепясь на них, пошел отыскивать шандал со свечою. Найдя его, желая взять, роняет, но подхватывает другой рукою наоборот и, не замечая этого, сует сначала шандалом в огонь лампы, висящей на стене. Поняв свою ошибку, со смехом над собою переворачивает шандал, но никак не может зажечь свечи и оканчивает тем, что гасит и лампу и, испуганный этим, выпуча глаза, разинув рот и растопырив руки и ноги, стоит в изумлении, как окаменелый.

Вся эта сцена, как вся пиеса, была исполнена господином Ольричем с необыкновенным умом, ловкостию, верностию и [так] комично, что нельзя было не хохотать без слез.

И [во всех] изящных искусствах [человек], точно так же одаренный от природы истинным талантом в душе, при сказанных выше условиях насчет образования наук, может быть совершенно одинаково замечательным художником по скульптуре, и живописи, и архитектуре (чему служит главным примером Михель-Анжело[569]), и заниматься в одно время скульптурою и живописью, стоит только приспособиться к технике каждого из этих искусств, что приобретается как чисто механическое дело очень легко. [В] скульптуре и во всех родах живописи [отличаются] только приемы исполнения. Собственно же само художество одно и то же в скульптуре и живописи, только способ выражать свои мысли, идеи, фантазии — [разный].

1812 год. Медальоны в память событий 1812–1814 гг.

Петербург, как и вся Россия, в ужасном волнении — Наполеон объявил нам войну и идет с соединенными силами всей Европы на Россию. По реляциям из армии, получаемым от Барклай-де-Толли[570], защищающего южные границы России, [он] отступает перед несметною армиею гениального воина к Смоленску.

Здесь все в большом унынии, все казенные места спешат вывозить свои драгоценности из Петербурга в безопасные места от неприятеля. Тысячи повозок для этого пригоняются в город для вывоза отсюдова внутрь России всех девичьих монастырей, институтов и двора.

Императрица Марья Федоровна [собрала] не только свои драгоценности, но [и] все, что ей принадлежит до простых медных шандалов[571], щипцов, разной глиняной посуды и тому подобного. Императрица Елизавета Алексеевна поступила иначе. Когда ее спросили, сколько ей нужно подвод для вывоза ее вещей, она отвечала, [что] так как нет возможности спасти имущество всех жителей Петербурга и последней бедной, то и она должна вместе терпеть одну участь, — и оставила все свои драгоценности и любимые вещи, не трогая с места. Эта кроткая умная женщина во всех случаях поступала как истинная царица.

На днях в полном собрании дворянства последовало весьма шумное единодушное избрание Михайло Ларионовича Голенищева-Кутузова[572] начальником всего Санкт-Петербургского ополчения, что было причиною, что Александр Павлович, не обращавший прежде никакого внимания на Михаила Ларионовича, принужден был назначить его главнокомандующим всей российской армии.

Я часто до назначения его главнокомандующим видел этого знаменитого военачальника у Логина Ивановича Кутузова, с которым он близкий родня и очень дружен. Михайло Ларионович с гениальностию военачальника соединяет удивительную любезность и остроту в обществе, а особливо с дамами. По желанию Надежды Никитичны — [супруги Логина Ивановича], которую Михайло Ларионович очень любил и уважал, я вылепил ей его портрет из воску[573].

В последние дни, по назначении его главнокомандующим, он перед отъездом к армии провел оба вечера у Логина Ивановича и Надежды Никитичны, без других свидетелей, по его желанию, но где мне, ходившему в это время к ним каждый вечер читать Надежде Никитишне и Логину Ивановичу сочинения Пушкина и Жуковского, не было возбранено присутствовать, и со стороны Михайла Ларионовича, и я оба эти вечера провел в их беседе. Михайло Ларионович в эти вечера был очень весел, говорил много о Наполеоне и шутил. Говоря о своем отъезде на другой день в армию, он сказал, что если он застанет наши войска еще в Смоленске, то не впустит Наполеона в пределы России.

В последний вечер он сидел у них недолго, но был очень весел и, уходя, когда пошли его провожать в переднюю, последние слова, им смеючись сказанные Надежде Никитишне, были следующие: «Я бы ничего так не желал, как обмануть Наполеона».