Записки графа Федора Петровича Толстого - [60]
Федор Андреевич сказал в присутствии жены, что он мне, как своему крестнику, после себя оставит в наследство подмосковную свою деревню Ивановскую[505] и с заводами, какие там есть, и это он говорил и всем родным, и тетушка, [жена], не перечила ему[506].
Еще я бывал у двоюродного дяди, графа Степана Федоровича Толстого[507], но очень редко. Чаще всего бывал у двоюродных сестер Толстых[508], живших у своей бабушки, Майковой[509]. Тут я познакомился с самой короткой приятельницею Александры Ивановны[510] и родственницей ее Майковой, родной сестрой одного замечательного поэта екатерининских времен, очень умной и превосходного воспитания, замужем за Хлюстиным, очень богатым человеком[511]. Отец этих Хлюстиных [так] был умен, что умел разбогатеть и выйти, как говорится, в люди, то есть был статским советником из простых целовальников и жил в Москве роскошно, имел свой собственный очень хороший оркестр музыкантов.
Я очень тесно сошелся с Хлюстиной и почти каждый вечер проводил с нею у Александры Ивановны или у ее матери. По прошествии пяти месяцев, которые [я] пробыл в отпуску, воротясь в Петербург, мы по крайней мере два раза в неделю переписывались[512].
Живучи в Пантелейманской улице[513] у Летнего саду, мне далеко было ходить в Академию, [и] я переехал на Васильевский остров против академической литейной, где мне, во-первых, было менее тратить времени на ходьбу в натурный класс, иметь живые модели и другие необходимые пособия для сочиняемых мною восковых и глиняных барельефов, которые я выставлял на академических выставках.
Я был первый, который стал лепить из воску большие и многолюдные барельефы из древней истории и старинной русской, употребляя самые верные костюмы, что мне очень удобно, изучив хорошо эту часть и имея большое собрание [рисунков] костюмов древних народов всех стран, как и средних веков, и описание их образа жизни и утвари в разные века.
Боже мой, сколько мне надо еще учиться, чтобы сделаться хорошо образованным человеком и художником, но Бог даст, что терпение и прилежание мне в этом пособят.
Окроме нужных мне для образования положительных наук, любя русскую литературу, я прилежно изучал наших русских поэтов и писателей времен Екатерины II и нонишних. С иными я лично знаком, с другими встречаюсь в литературных обществах, где [мы] вместе [состоим] членами[514], или в домах, где в известные дни недели по вечерам собираются литераторы, и известные в Петербурге своим образованием, учеными занятиями в разных родах талантливые художники и музыканты, как, [например], в доме Алексея Николаевича Оленина[515], известного своим образованием, любовию к искусствам и знатока в них, в доме Блудова[516], тоже очень образованного, умного, прекрасного человека, очень хорошо знающего русский язык и замечательного литератора, и в доме Муравьевой[517], также и в доме Петра Андреевича Кикина, статс-секретаря и докладчика писем, подаваемых на имя его величества, чрезвычайно доброго и прекрасного человека и большого любителя искусств[518].
Он нониче учредил Общество поощрения художеств, в чем участвовал и я по приглашению Петра Андреевича. Когда Общество было утверждено государем, председателем единогласно избран Петр Андреевич, секретарем общества избран Григорович, конференц-секретарь Академии художеств[519], казначеем — [инженер-полковник] Андрей Петрович Сапожников[520]. Делами Общества заведывает комитет из 8-ми членов, выбираемых из членов на три года, а Бутурлин[521] и я — мы назначены постоянными членами комитета.
Гораздо прежде этого Петр Андреевич, часто посещавший меня и потому знавший хорошо затруднительное положение женатому [жить] на 1500 рублей ассигнациями, выпросил у государя мне 3000 пенсиону тоже бумажками[522].
В 1811-м году президент нашей Академии граф Строганов [скончался], а на место его [поступил президент Академии Алексей Николаевич Оленин. При всем его образовании и познаниях и любви к искусствам и [при том, что он] пользовался полным авторитетом, так что каждое его мнение и слово было законом в высших кругах общества, он своим управлением сделал менее пользы, чем вреда, по его самонадеянности в своих познаниях и непогрешимости его идей].
[В недавнее время явился здесь молодой художник, приехавший из Польши, господин Орловский[523], бойко рисовавший карикатуры и так хорошо умевший передавать портреты, что тотчас же узнавались лица тех, кого он представлял в карикатуре, и [до] крайности смешно. Бойко рисовал [он также] казаков, башкир и лошадей, и только казацких, им хорошо изученных. Он имел много способностей, но никакого учения не имел, а об анатомии человека и понятия не знал, и голые фигуры никак нарисовать не мог, и вообще по художествам не имел никакого познания, но был очень неглуп и ловок в обществе.
Вследствие своих односторонних способностей по художеству, уму и ловкости [он] скоро вошел в моду между молодыми военными. Как ему ни хотелось, но Совет Академии не давал ему звания академика. Я его также очень любил и сожалел, что он не будет сурьезным художником]
[В] 1809 году я был избран в почетные члены Академии художеств, 25-ти лет, в чине отставного флота лейтенанта, за выставляемые мною на академических выставках мои работы. Тогда как [не было] ни одного из почетных членов Академии художеств, которому не было бы за пятьдесят лет и [который] не был бы в больших чинах, [
