Записки графа Федора Петровича Толстого - [51]
На другой день рано поутру пришел к нам из Копенгагена военный катер, где, услышав пальбу с ядрами с кораблей у шведского берега, подумали, что не завязалась ли у нас какая-нибудь стычка с англинскими кораблями, которых еще несколько оставалось в Балтийском море, и его послали узнать о причине пальбы с ядрами. Осведомясь обо всем, он тотчас и ушел.
Вчера в ночь шторм стал уже стихать, и есть надежда, что к вечеру или завтре к утру нам можно будет поднять якорь.
1-е сентября снялись мы с якоря и отправились в Кронштат. Противные ветры и штормы очень задерживали наше плавание, и мы стали на якорь в Кронштатском рейде уже 3-го октября. На другой день возвратились на наших катерах в корпус и были распущены на несколько дней к родителям.
Я с самого детства любил рисовать, и страсть к нему беспрестанно усиливалась, так что я все свободное время от классов и приготовлений к ним проводил с карандашом или кистью в руках. Из наук в корпусе более всего занимала меня математика, как важнейшая для морского офицера, так и по особой привязанности к этой науке.
Глава третья
«Я избрал для служения отечеству неблагородную дорогу художника»
В 1802 году июня 23 числа по окончании курса в Морском корпусе я был произведен мичманом[398] в гребной флот и потому оставался жить в Петербурге, что мне давало средство продолжать учиться математике, которую я особенно любил.
Вначале, вышед из корпусу, посещая театры, я более всего восхищался прекрасными балетами [господина] Дидло[399]. Имея [способность] ко всем гимнастическим упражнениям, я скоро пристрастился к балетным танцам и учился у Дидло очень прилежно. Он всем тогда говорил, что если б я посвятил себя совсем этому искусству, то мог бы в нем быть замечательным артистом[400]. Я изучил основательно хореографию[401].
А когда вошло в моду у молодых офицеров в некоторых конных гвардейских полках учиться вольтижировать на лошадях, то старший брат мой[402] офицер Семеновского полка (учившийся и хорошо вольтижировавший на деревянной лошади, когда был пансионером в кадетском корпусе), ездил тоже в манеж, где учили вольтижировать на настоящих лошадях. Увидев раз это учение, которое мне очень понравилось, и я стал тоже учиться вольтижировать, зная хорошо верховую езду, со всеми ее наездническими хитростями. Почему, будучи совершенно свой на лошади и при моей врожденной ловкости и легкости прыгать, я скоро сделался первым вольтижером между всеми учащимися. Свободно и легко делал [я] на полном карьере лошади все штуки, обыкновенно делываемые в цирках, и один из всех учащихся ездил, стоя на лошади.
Вначале учащихся вольтижировать было очень много, все почти одни военные и по большей части из конных полков, почему и разделены были на четыре партии по разным дням недели. Я почти один из последних начал ездить в манеж, а не прошло и месяца, как я перегнал всех [там учившихся].
Как все, что делается по влиянию моды, а не [по] настоящему побуждению узнать и научиться, бывает всегда непродолжительно и проходит вместе с модою, а еще более избалованная модная молодежь не выдерживает ни учения, ни занятий, где требуется постоянный труд, которого они боятся, как физического, так еще более — морального. Может быть, некоторые из них и хотели бы чему-нибудь выучиться, если бы можно было какую-нибудь науку вдруг проглотить, как ложку лекарства, немного поморщась от горечи принятого, у них, вероятно, стало бы духу [приняться за науку].
Из большого количества бросившихся учиться вольтижировать на лошадях богатой избалованной молодежи чрез очень короткое время не осталось никого. Одни должны были кинуть учиться вольтижировать по совершенной их неловкости, другие, увидя, что сделаться искусными вольтижерами в несколько дней невозможно, а что на это нужно много времени и много постоянного труда, которого они боятся, как огня, оставили манеж.
Остались учиться вольтижировать я с братом да еще человек десять не военных. Но это продолжалось очень недолго, к крайнему моему сожалению, потому что содержать лошадей для такого малого числа учащихся было очень невыгодно берейтору[403], почему он продал лошадей и уехал в [свою] родину.
Я был [также] страстный охотник биться на рапирах. Вначале я учился биться на еспадронах[404] у Вальвиля, но я всегда предпочитал рапиры эспадронам и саблям, потому что в asseau[405] на рапирах, при большом проворстве и искусстве владеть рапирою, надобно иметь гораздо более тонкости в соображении действий при нападении и обороне, более хитрости в уменье заманить своего противника на то действие с его стороны, которое тебе выгодно для нанесения ему решительного штоса[406]; надобно уметь читать в глазах и на лице, что намеревается делать твой противник и предупреждать его во всех его действиях, скрывая тщательно от него свои собственные [намерения]. В рапирном asseau гораздо более игры [и соображения], нежели на еспадронах и саблях, где первенство зависит более всего от проворства и быстроты действий.
На рапирах первоначально я учился у Разинкина, Данилова и Тарасова, фехтмейстеров в корпусах, бывших лучшими учениками Севербрика, считающегося одним из первых фехтмейстеров в Европе
